Фил Волокитин - Ана Ананас и её криминальное прошлое

Собственно, города здесь было вовсе не чуточку. С непривычки всё вокруг казалось каким-то большим. Всё кипело, жужжало, кусалось или старалось нас укусить. Людей вокруг было непривычно много. Между домами и церквями текла жизнь не похожая ни на две предыдущие. Одну из церквей кто-то пытался небезуспешно сломать. Другую ободрали аж до самой кирпичной кладки. Зато на набережных оказалось полным полно лебедей, уток и прочих прекрасных птиц. Я тут же помчала к ним с недоеденной булочкой наперевес.

Папа заморщился. У него была аллергия на птиц. Правда, не на лебедей с утками, а на перья от попугайчиков. Но и с лебедями у него отношения тоже не складывались. Просто, если вокруг тебя сплошные птицы, то рано или поздно и до попугайчиков может дойти. Сам не заметишь, как наглотаешься аллергических перьев. Или съешь кого-нибудь из них по случайности, едва успев открыть рот.

Наглядевшись, как я кормлю булочкой лебедей, папа приуныл окончательно. Хотя он и объяснял, что загрустил просто так, от навалившихся вдруг обстоятельств, мне показалось, причина папиного уныния не в этом. Он приуныл, потому что вспомнил слова фрёкен Ярвинен – никаких перспектив! На волшебной денежной карте папы лежала пара сотен евро выездного пособия, но перспектив у нас не было никаких. Любой бы сдался на нашем месте. Но только не папа. Такой уж он был человек. Вряд ли мы оказались бы здесь, если бы он давал слабину и расстраивался по любому поводу.

Вместо того, чтобы расстраиваться понапрасну, папа начал пристально всматриваться в окружающих. Скоро начали происходить чудеса. К папе подошёл дядька с седыми усами. Он был таким толстым, что у нормального человека его усищи дошли бы до пят, а у него лишьдо пояса. На каждом пальце сверкало два жестяных перстня. Там, где его усы сходились в один, торчала опасная запонка в виде старинной бритвы.

– Майн херц блут, папа, – пропел толстяк моему папе. – Таких раздолбаев, как ты, я узнаю из тысячи.

От смущения папа понял его слова. На немецком! Том самом языке, который он целых два года учил под руководством воспитательницы Ярвинен. По крайней мере, слово «раздолбай» он точно узнал!

Удивительным было то, что я понимала всё лучше папы. Не потому ли, что два года учила в школе язык, мешая шведский с немецким? Когда выяснилось, что я учу шведский вместо немецкого и наоборот, воспитательница Ярвнинен (а она по образованию лингвист) сказала, что так тоже бывает и разрешила мне продолжать.

Жалко, что толстяк не был лингвистом. Поэтому не особенно понял моего папу. Папа объяснял это тем, что его немецкий был слишком хорош и культурен для этого города. Вот он и не мог подобрать нужных слов! Поэтому он просто пропел в ответ: «Майн херц блут, папа…».

А этот с запонкой поднял вверх палец и закивал.

Он располовинил усы щелью доброй улыбки и доброжелательно пробурчал:

– Прима! Им принцип – я! Армянское радио!

Папа на всякий случай переспросил:

– Прима?

А бородач сказал:

– Толь.

– Вы случайно не армянин? – на всякий случай задал вопрос папа.

А бородач вместо ответа помотал бородой.

И папа тоже бородой помотал.

Вместе они стояли друг против друга такие похожие, но объясниться между собой не могли.

Толстяк с запонкой поперёк шеи был соломинкой, за которую нам обязательно надо было держаться. И папа держался за эту соломинку как мог. Он долго подбирал слова по-немецки. Но усач в ответ ему только и мог сказать:

– Прима!

А потом, неопределённо махнув рукой, он пригласил следовать за ним. Мы втроём почесали куда-то, за черту города, за лес, за парки, за объездную дорогу, одним словом куда-то совсем далеко, в страшный лес.

Папа нервничал. И я нервничала вслед за ним. Не могу сказать, чтобы мы чувствовали опасность. Но когда перед глазами вдруг замаячили ёлочки, папе стало не по себе. Слишком похоже на то, что мы нарезаем круги вокруг леса. Видимо, папа решил, что нас снова отправят туда, где посреди леса стоит чуточку города.

Но бородач поминутно оборачивался. Он улыбался до ушей и показывал большой палец вверх, то и дело твердя: «Прима, папа, прима!». А папа с каждым шагом становился всё более молчаливым. По спине, сквозь рубашку бежал летний стремительный пот. На дворе стоял календарный ноябрь. На небе сходились две серые тучи.

Странно, но там, куда мы пришли, ситуация радикальным образом переменилась. Тучи развеялись, показав солнце. Солнце было какое-то бледное, совершенно седое. Зато при виде этого седого солнца, усач сделал ноги на ширине плеч и расслабленно потянулся в разные стороны.

– Репербан, – просто сказал он.

Вот это да! Перед глазами папы стояла родная картинка. Невероятная, до боли знакомая, картинка цвета жареной курицы: цвета той кассеты, которую папа называл «Добро пожаловать» и слушал, сколько я помню себя.

– Да это же хард-рок кафе! – завопил папа. – Хард-рок кафе! Он выглядел совершенно счастливым.

Довольный собой, бородач с запонкой ещё раз поднял палец вверх, а потом сел на непонятно откуда взявшийся мотоцикл и испарился. Мы опять остались одни. Но на сей раз папа уже чувствовал себя увереннее. Лицо его перестало обтягиваться фартуком из морщин. Когда оно стало гладким и сияющим как фольга, он начал приставать к прохожим, спрашивая, где можно продать свой музыкальный инструмент. Музыкальным инструментом папе служила старая, осклабившаяся ржавыми отверстиями губная гармошка.

В процессе продажи губной гармошки мы выяснили главное – здесь к папе относятся хорошо. Все, с кем бы папа не заговаривал, общались с ним запросто, иногда с песней. Думаю, это не только из-за хард-рок кафе. И дело тут вовсе не в губной гармошке. Просто, за версту было видать, что люди эти бодного поля ягоды с моим папой.

Всё новые и новые бородатые толстые дядьки в банданах с изображением черепов обступали папу и принимались хлопать его по спине совершенно по-свойски.

– Майн херц блут, паппа! – орали они в ухо папе непонятные слова – Раннинг Вайлд, паппа! Сан Паули, паппа! Веттер Перремен! Веттер Пррремен!

– Прима! – храбро защищался мой папа.

Он всё пытался продемонстрировать им татуировку с «ветром перемен» у себя на спине. Но жизнь потрепала его спину так, что там остались лишь какие-то потертые от непрерывного шелушения буквы. Буквы эти вызвали скорее смех, чем восторг у бородачей. Но смех этот был доброжелательным и добродушным. В конце концов, один бородач треснул папу по спине особенно сильно и по-заговорщицки сообщил:

– Мы тебя ждали.

А потом добавил загадочно:

– Кавабунга!

Кавабунга!

Снежный ком не успел бы скатиться с горки быстрее, чем я поняла, что теперь мы живём в сумасшедшем доме, под названием Репербан.