Николай Борисов-Линда - Грани выбора. Сила характера против силы обстоятельств

– Не люблю, когда темно, – будто уловив мое состояние, произнес Сергей. – С Грозного к темноте аллергия. Обязательно какая-нибудь пакость произойдет. – Он встал и, покачиваясь в такт вагона, побрел в сторону первого купе, где обосновались проводники.

Через несколько минут, пощелкав выключателями, они зажгли ночники – бледное подобие света.

– У них там настоящий балаган. Ты бы видел, Василий! Весь стол бутылками уставлен. Проводники, наверное, со всего поезда сбежались. Человек десять. А гонору-то, гонору… да ладно. Я завтра с ними потолкую. – Он плюхнулся на свое место и, сощурясь, пытался через серо-сизое марево света заглянуть мнев лицо.

– Ты че, Василий, загрустил? Не вешай носа. Давай еще по маленькой махнем.

Это был совсем не тот человек, что некоторое время назад присел за мой столик. Я не мог понять этой перемены. Неужели водка всему виной?

– С проводниками-то чего не поделил? Мужички тоже решили напряжение снять. Что здесь зазорного?

– Э-э, нет, братан, шалишь. То мы, а то они. С коробейников деньгу срубили и теперь оттягиваются. А пить им, Василий, нель-зя-я. Они на службе. Если хочешь, на посту. Они за нас с тобой в ответе и за коробейников этих… – Он говорил, а сам разливал водку.

– А ты сам как к ним относишься?

– К кому? К коробейникам? – Сергей хотел было разлить по стаканам остатки, но отставил бутылку и махнул рукой в сторону вагонных полок:

– Ты глянь на них, на эту челночную братию, с их тюками и баулами. Вон, одни ноги торчат. Ты думаешь, они мотаются по доброй воле? Не-ет, братан, у них хлеб не так сладок, как некоторые считают. А проводники… сущие коты, как на Руси говаривали – тати, обирают челноков. Здесь их вотчина, они тут хозяева… – Лицо у него посуровело, сделалось жестким, что щучьим, глаза словно остекленели. У меня мелькнула мысль: наверное, с таким вот лицом и взглядом убивают, а он зачеканил слова:

– За наших с тобой братишек. За наших русских парней убитых, искалеченных, замученных. Которых жгут, которым выкалывают глаза, которым живьём отрезают головы, с которых с живых сдирают кожу, которых… которые не отомщены и… Эх! Вася, Вася, мирный ты человек и ничегошеньки ты не знаешь, как не знают миллионы таких же, как ты. Зря я в отпуск отправился, зря. Мать вот волнуется. Ну и решил: поеду, покажусь, что живой. Но тем, кто там, в грязи и крови под смертью ходит, лучше не видеть этой так называемой мирной жизни. Почему всё так неладно, я понять не могу. А ты, Василий, небось, немало книжек прочёл? Скажи, ты понимаешь?

Жадными глотками водка ушла в горло, только кадык дважды колыхнулся. Он не скривился, не поморщился. Желваки на скулах напряглись, огрубели, он зло, с лютой ненавистью бросил в чёрное окно, исхлестанное дождевыми прутьями:

– Уверовали. Думаете, на вас нет суда? Ничего, вы ещё рыгнёте своей кровушкой… мало не покажется. Под самую завязку. Мы уж позаботимся.

Мне стало не по себе. Кого он предупреждал, бросая угрозу в ночь? Тех, против кого воевал, или тех, кто его туда послал?

Я торопливо и молча выпил. Водка показалась мне ещё более горькой и противной. Сердце вдруг захлестнула щемящая обида за десантника Серегу, за измученных пассажиров, за то, что происходит у нас в стране. Мне захотелось сказать парню что-нибудь утешительное, я ощутил, что исчезло нечто, разделявшее нас, будто я в бою был с ним рядом и тоже стрелял и хоронил друзей…

Сергей вдруг тихо, вполголоса запел:

То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит,

То мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит…

Дождавшись паузы, я попросил:

– Сергей, расскажи про наших ребят, там…

– А что рассказывать? Вот, как ты думаешь, если я не нужен государству, нужно ли тогда оно мне? То-то и оно. – Он тяжело вздохнул. – Ты, небось, по телику уже всё видел… Примерно так вам объясняют: «Сегодня обстреляли федералов десять раз, убито трое, одиннадцать ранено». Вася, ты мне скажи, откуда они взялись, из каких закутков повылазили? Это надо же так ненавидеть свою армию… Да может, мы и впрямь не их армия? Какие-то непонятные федералы… Ждут не дождутся, когда нас, нашу армию вывезут грузом «двести». Твари! – Он разлил водку и нехорошо усмехнулся: – Да, мы, русские, все пьём и пьём, словно на чужих поминках, а это поминки по нам самим… Да, Василий, странные это поминки, на которых одинаково плачут и о павших, и об оставшихся в живых. Потому что и те, и другие просто жертвы, а не герои войны. А никакой войны и не было. Есть гласное разрешение на убийство российских воинов. Если бы шла настоящая война – неделя и в Чечне установились бы мир, тишина и покой… Только вот кровь и смерть были настоящие…

В купе у проводников забренчала гитара, раздались пьяные возгласы, кто-то настойчиво предлагал тост за «Тех, кто в море».

Сергей плеснул в свой стакан, сказал:

– Прости, братан, я тебе не предлагаю. За него всегда пью один… Он был мне другом с детства. Пусть, Степан, земля тебе будет пухом. – Глотнул, отломил ломтик хлеба, макнул в соль и зажевал, сумрачно глядя в окно.

– Степан? Он что, тоже погиб? – спросил я.

– По-оги-иб. Вернее, погибель свою нашёл. И печально вывел:

Расступись, земля сырая, дай мне молодцу покой.

Приюти меня, родная, в тихой келье гробовой…

Что-то в его голосе, когда он говорил о друге, насторожило меня. Да и лицо Сергея, хоть и горестно-задумчивое, вдруг сделалось жестким, складки у губ обозначились черным. Он исподлобья глянул на меня и, не дожидаясь вопросов, сказал:

– Мы учились с ним вместе десять лет, за одной партой сидели, в одном доме жили на Вишенке, есть такой район в Виннице… на Мазеповщине.

– Не понял. А это где? Что за местечко?

– Вот-вот. Есть такое местечко. Сначала Малороссией называлось, потом Украиной или окраиной государства Российского, а сейчас Мазеповщина. Нет больше ни малороссов, ни украинцев, ни хохлов, а есть теперь… ма-зе-пин-цы.

Он вдруг умолк, отвернулся и несколько минут смотрел в чёрное окно, где метались грозовые всполохи. Я тоже молчал. Настроение попутчика резко изменилось. Его бесшабашность, поначалу так пугавшая меня, куда-то вдруг исчезла. Я почему-то и жалел Сергея, и одновременно завидовал ему. Эти противоречивые, непонятные ощущения бередили мне душу, и я вдруг протянул руку за стаканом и впервые за эту ночь по собственному желанию, не дожидаясь Сергея, сделал глоток… И ничего не почувствовал, ни вкуса, ни крепости. Будто то была вода.

Ладонью смахнув со стекла испарину, Сергей влажной рукой провёл по лицу, будто стирая с него что-то, и вновь заговорил:

– У друга моего Степана была любимая песня. «Ой, летилы дыки гусы». Бывало, на Буге летом загораем, а он как затянет, ну что Гнатюк… Отдыхающие подходили послушать. Хороший голос имел. – Горькая улыбка, скользнув по лицу, растаяла. – Уехал я из Винницы, сначала переписывались, а потом началось: то письма не доходят, то возвращаются.