Николай Борисов-Линда - Грани выбора. Сила характера против силы обстоятельств

В армии отслужил, а на гражданке – перестройка уже была в разгаре – выяснилось, что у меня никакой профессии. Стрелять, взрывать умею – и только.

Помыкался, помыкался, где только не был, чем только не занимался, и все как-то неудачно: то сократят, то просто вышибут. – Он жестко взял меня за руку, сжал. – Поверишь, Василий, порой поесть было не на что. И помощи ни откуда нет. Ни связей, ни знакомств не завёл. Ну и вернулся я обратно в армию – стал служить по контракту.

А что было делать? Кто же знал, что со своими воевать придётся! Лучше бы, конечно, жизнь по-другому устраивать. Можно было к братве податься… Впрочем, что сейчас говорить… А со Степаном мы в этом разорванном пространстве потерялись… – Сергей рывком поднялся и без паузы заговорил о другом: – Ну что, Василий, давай по кофейку, а? У меня в термосе запарен, зерновой.

Не дожидаясь ответа, нырнул в темноту вагона на свое место. Через минуту появился, уже в маечке с голубыми полосками. Он разлил кофе по стаканам. Едва пригубив, продолжил:

– Тут в Грозном мы один дом брали. До нас он несколько раз из рук в руки переходил. На той стороне наёмники, а с нашей ребята молодые, по первому году служили. Если с оружием ещё как-то научились обращаться, то в боевой обстановке порой вели себя как в игре в казаки-разбойники… Вдобавок ко всему и воевать по-настоящему не давали. В общем, бардак был порядочный. – Сергей крепко обхватил ладонями стакан, будто снаряд, который надо загнать в ствол орудия. Я смотрел и слушал, боясь, что он вдруг передумает и прервёт свой рассказ.

– Ну, подошли, вокруг развалины, не сунешься… Где перебежками, где ползком подобрались вплотную. И оказались, как на блюдце, перед ними.

Только в доме тишина. Лежу я на щебенке за сломанной бетонной плитой, а у меня «калаш» с подствольником. И мне эта тишина очень не нравится. Дай, думаю, пощупаю, вроде на втором этаже кто-то шебаршится. Едва высунулся, они влупили по нам со всех сторон… Мы их не видим, а они из дома прицельно садят… Ощущение, что заманку нам устроили. Видно, ждали нас. Кто-то предупредил. – Он сделал несколько глотков из стакана, мне показалось, что его начал бить озноб.

– Снайпер, падла, то ли решил со мной поиграть, то ли достать сразу не смог – цокает пулей то возле локтя, то возле колена. Благо, рикошет в другую сторону. Вокруг стрельба, и не понять, откуда он бьёт, а тут ещё из гранатометов начали шарахать… Вовсе жарко стало. И тут я боковым зрением ухватил, что с первого этажа снайпер щёлкает. Выждал момент – и жахнул. Как в окно за выстрелом ввалился, не помню… Поливаю с «калаша», кручусь на месте… Вижу, по комнате трупы духов раскиданы, и наши ребята тоже есть, а в дальнем дверном проёме вроде фигура мелькнула. Полоснул я очередь туда, а сам следом. Слышу, сзади братишки поддерживают, ну, думаю, не пропаду.

Заскочил в следующую комнату: потолок наполовину разрушен, стены черные, повсюду человеческие испражнения, мусор, стекло. Перед дверным проёмом винтовка снайперская валяется, а чуть в стороне – дух на животе по полу ползает. Я к нему, перевернул, а у него кровь на губах пенится. И глазам не поверил, девка… – Он тяжело вздохнул, резко провёл по коротким волосам рукой. – Ладно бы чеченка или из прибалток, а то наша – русская… курносая. Хрипит: не убивай!.. Пуля ей бронник пробила… фарш под бронником.

Нет, думаю, мразь, не жить тебе. Скольким ты нашим ребятам пулей брови вместе свела. А она изгибается, что та ящерка, корчится и лицом… по говну елозит… очень, видать, больно. «Жить, жить хочу… не убивай… сын у меня, Сашенька…» – сипит легкими.

Вот так, Василий, все, оказывается, перед смертью жить хотят. Поднёс «калаш» к её уху, нажал на курок… только мозгив разные стороны.

Сергей помолчал, крепко растёр лицо руками, то ли сдирая с него нечто невидимое, то ли пытаясь загнать внутрь страшные воспоминания…

– Не дождётся сыночек Сашенька и не узнает, где кончила мамка его жизнь свою паскудную… А деваха рослая, красивая, скольких бы могла ещё парней нарожать. Обшарил, а у нее письмо недописанное, маме… в Челябинск. Обратный адрес – город Сочи. – Сергей откинулся на перегородку. – Сочи, Сочи, чёрные ночи. Муторно на душе стало… Выстрелы слышу, разрывы, а сам не могу от письма глаз отвести. Ничего не пойму. Что с нами, русскими, сделалось, что в России происходит? Кто стравил народ? – Он опустил голову на столик, обхватил её руками, и мне почудилось, что застонал. Я его не тревожил. Уставившись в темноту за окном, думал о своём попутчике и о том, что услышал от него.

Поезд торопился, били по рельсам колёса: тук-тук, тук-тук… Бледно горели вагонные лампочки, а за окном по-прежнему полыхали бело-синие, с кровавым отсветом грозовые всполохи – теперь они казались мне снарядными разрывами. Свежий ветер, напитанный электричеством, будто принёс запах пороха.

– Сергей, может, мы с тобой чего-то недопонимаем? – не выдержав напряженного молчания, заговорил я. – Ведь чеченцы – это те же граждане России, и, наверное, не нужно было их принуждать? Может, они сами как-нибудь…

– Как это сами? Как-нибудь? Вон твоё «как-нибудь», – перебил Сергей. – А ты загляни в глаза беженцам, ограбленным, униженным, изгнанным из своих домов. Ты знаешь, что они сделали с русскими? С русскоязычными, как сейчас принято говорить, словно русских и вовсе нет. Остались только русскоязычные. Я не хочу эту тему трогать… Ты видел изнасилованных маленьких девочек? Ты знаешь, о чём они думали, о чём просили в тот момент? В чем, скажи, они повинны перед этими дикарями? Перед этим… зверьём! В чём их вина? Ты-ы, ты-ы, – он словно поперхнулся, – ты ви-идел, как плачет отец над трупом своего маленького сына, над которым сначала надругались, а потом живым затоптали в грязь! О-о! Не-ет, братан, ты ещё не знаешь, что такое настоящее горе. Когда люди глядят открытыми глазами на солнце и не-не видят его! Ты видел своих друзей с выколотыми глазами, с распоротым животом и вырезанными яйцами… и… и-из-изувеченных при жизни?.. Братан, знаешь, горе не бывает маленьким, горе всегда безмерно…

Он замотал головой, словно отгоняя кошмар, некоторое время напряженно молчал, будто решая, говорить ли дальше, и решительно, жестко произнес:

– Они сами себе подписали приговор. Сами поставили себя вне закона! Вне Закона! Они враги России, а врагов надо уничтожать, если этого не сделать… У нас нет выбора. Этот Карфаген должен быть уничтожен. У нас есть право на эту месть. Святое право, и никто, и ничто нас не остановит. Год, два, десять лет пройдёт, но мы отомстим. Они думают, что только у них кровная месть… Не-ет… хрен вот им, теперь она есть и у нас. Мы клялись ничего не забыть. Наши павшие, замученные товарищи дали нам право… – Я смотрел на его слабое отражение в окне и мне думалось, что это не он говорит, а его вторая сущность, та, что следует за ним и сейчас воспаленно вещает из-за стекла.