Максим Савельев - Эпоха вечного лета

Когда мне было десять лет (Женечке шёл, соответственно, четвёртый год), наша бабушка вдруг стала православной. Её, конечно, крестили в младенчестве, но юность и зрелые годы нашей бабушки выпали на период советской власти, которая негативно относилась к любому проявлению религиозности.

Шёл 1989 год, два года оставалось до развала славной советской империи. Народ, вероятно, чувствовал это. «Перемен требуют наши сердца», – заявлял великий Виктор Цой с экрана телевизора. Появлялись новые слова, музыка, фильмы. Много возникало в то время того, чего раньше не существовало, но и исчезало навсегда то, чего тогда, возможно, было и не жаль, однако о чём после приятно оказалось ностальгировать.

Многие тогда ринулись в церковь. Нет, не потому, что это стало вдруг модным, а потому, что советская идеология изживала себя и вера в «светлое будущее» угасала. Человеку же свойственно и необходимо во что-то верить, пусть даже в то, что Бога нет, но верить! Альтернативой для многих стала церковь. Православная – как отождествление утерянной русскости – и множество других церквей, так же с чем-то подобным себя отождествляющих. В те годы нам с сестрёнкой совершенно «фиолетовы» были такие рассуждения, однако весьма утомительным оказалось для нас бабушкино православие. Стены нашей квартиры запестрели вдруг иконами, иконками и иконочками. Священными также считались вырезанные из журналов виды церквей и монастырей. Любимым бабушкиным занятием стало изгнание бесов. Ежедневно теперь жилище наше окроплялось святой водой и окуривалось дешёвым, удушливым ладаном. Каждый уголок квартиры, включая места отхожие, балконы, ниши, освящались таким вот образом. За неимением специальных углей ладан раскуривали, а точнее, плавили в алюминиевой кастрюле на газовой плите. Дым коромыслом и вонища стояли такие, что пару раз приходили соседи, а бабушка, разумеется, подробно разъясняла им причину, смысл и пользу проводимого ею обряда, предлагая в их квартирах проделать то же самое. Но интеллигентные соседи, сославшись на недосуг, как правило, пожав плечами, всякий раз тихонечко удалялись.

Не знаю, был ли шанс у бесов, но рыжие тараканы, изволившие по ночам трапезничать на кухне, исчезли бесследно! Ежедневно перед обрядом, в восемь утра, начиналось молитвенное правило. Вычитывались: молитвы утренние, молитвы от осквернения, две кафизмы псалтыря Давида, две кафизмы псалтыря Богородице, помянник, глава из Ветхого Завета, глава из Нового Завета, житие святого по дню и глава из «Добротолюбия». Заканчивалась вся эта мантифолия в час дня. Учился я тогда во вторую смену, и, наверное, та радость, с которой я убегал в школу, сравнима была разве что с походом в луна-парк. Всяческие попытки сократить или увильнуть от молитвенного правила оказывались бессмысленны. Бабушка на тот момент являлась нашим шефом, боссом и настоятелем, посему отхерачить (простите) мокрым полотенцем могла очень даже не по-христиански.

Я к тому времени был уже прилично развращён влиянием улицы, а вот моей сестрёнке основы христианской морали и нравственности пришлось впитать в полной мере. Ответственно могу заявить, что Женечка в свои пять была уже очень набожной и богобоязненной девочкой. На пару с бабушкой они искренне рыдали, когда читали о подвигах и страданиях древних христиан-мучеников, умиляясь победой подвижников веры и благочестия над сатанинскими искушениями. Такие истины, как «с Господом всё возможно», «у Господа мёртвых нет», «на Господа только надейся», «перед Господом все равны» были поняты – они прижились в её тогда ещё детском сознании. Что сказать, Женечка была доброй, наивной и благочестивой. А мне, хитрому засранцу, это как раз и играло на руку. Ведь ябедника можно было сравнить с Иудой, а Иуда Женечке очень уж был омерзителен. Вот в таком ключе, манипулируя её сознанием, я делал Женечку не только свидетелем, но и невольным соучастником всех моих преступлений. Что скрывать, в двенадцать лет я был лживым, пакостным и гадким мальчишкой. Выдумывая очередную выгодную мне гадость – например, воруя что-то из холодильника или ножом выковыривая из копилки мелочь, подобно гласу совести, постоянно слышал я от сестрёнки одну и ту же реплику. Стоя рядом, сложив на груди ручонки, презрительно прищурив глаза, она тихим надтреснутым голосом уверяла: «Не надо, Максим! Не делай этого! Ведь Го́спод всё видит!» «Го́спод» говорила она с ударением на первую «о». Это смешило меня. «Не ссы, обязательно исповедаюсь», – отвечал я. И в воскресенье бабушка приводила нас в церковь, где я действительно искренне каялся, не сомневаясь, что «Го́спод всё простит».

Привитая бабушкой христианская мораль и… конфеты! Вот всё то, на чём держалось моё могущество! К сладкому я не питал слабости с тех самых пор, как, будучи пятилетним воришкой, стырил из холодильника, проткнул отвёрткой и высосал две банки сгущённого молока. Результат оказался воистину ужасающим. Мне сделалось тогда очень, очень дурно! И даже теперь, вспоминая и описывая это событие, я ощущаю некий дискомфорт в области миндалин. А для сестрёнки моей конфеты и вообще сладкое были второй, если не сказать первой, религией. Бедняжку трясло при одном упоминании о конфетах! Куда только не прятала бабушка сладкое искушение! Какой-то внутренний инстинкт, некое седьмое чувство подсказывало Женечке заветный тайник, при обнаружении которого она, отбросив священный трепет перед мокрым полотенцем, ничтоже сумняшеся тут же, на месте, уничтожала найденный клад.

Как-то накануне светлой Пасхи бабушка напекла куличи и, облив их сверху сахарной глазурью, поставила на подоконник сушиться в надежде, что наутро благочестивый батюшка освятит пасхальную снедь. Услышав утром бабушкину ругань и визг Женечки, я даже не рискнул выйти из комнаты. Бабушку, трепетно ожидающую Светлое Христово Воскресение, наутро встречала на подоконнике толпа уродов-куличей с обгрызенными шляпами и дырами от выковырянного из боков изюма. Я слышал, как с силой захлопнулась входная дверь. Вероятно, бабушка пошла за яйцами, чтобы как-то реанимировать куличи и заново приготовить глазурь. А спустя пару минут в мою комнату вошла Женечка и, размазывая сопли и слёзы, присев на краешек моей кровати, всхлипывая, сообщила: баба сказала, что она – «параша ходячая». Я визжал от смеха, я чуть не описался, катаясь по полу. Я икал и пил воду, потому что такого нелепого и смешного ругательства никогда и ни от кого более не слышал. Но бедную Женечку, конечно же, пожалел.

Со временем бабушкино христианское подвижничество пошло на спад, но тем не менее воцерковленными мы с сестрёнкой считаем себя и по сей день. Бабушка вообще была человеком увлекающимся, и, может быть, не так нелепы были её новшества, как то, с каким рвением она воплощала их в жизнь. Никто из членов семьи не смел ей противоречить, смиренно принимая очередное её какое-нибудь ноу-хау.