Максим Савельев - Эпоха вечного лета

Последнее воскресенье бархатного августа – святой для моего деда день, ДЕНЬ ШАХТЁРА. Во второй половине дня мой дед и живший неподалёку сосед Степаныч, будучи тоже шахтёром (а шахтёров, как известно, бывших не бывает), не нарушая праздничной обрядности, упражнялись в игре в шашки. Я же, не обременённый делами хозяйственными, совершал променад в компании двух джентльменов, развлекая местных дам светскими беседами и игрой в асыки (кости). Ничто, казалось, не могло омрачить нашего приятного моциона, если бы не внезапный душераздирающий визг, услышанный нами со стороны водокачки. Мы помчались на место событий, и открывшаяся нашим взорам картина заставила меня и моих приятелей содрогнуться, а наших дам, не сумевших сдержать вопль ужаса, – бежать прочь от гнусного зрелища!

За водокачкой, суетясь и хихикая, копошилась шайка малолетних садистов, измывающихся над щенком, привязанным верёвкой за задние лапы и перекинутым ими через перекладину турника. Этот сброд девяти-десятилетних дикарей улюлюкал и вопил, в то время как один из негодяев тупым полотном ножовки по металлу пытался отпилить хвост несчастному созданию. Даже сейчас мне затруднительно припомнить всю последовательность моих деяний, ведь, по всей вероятности, на тот момент я находился в состоянии аффекта.

По рассказам сопровождавших меня, всё произошло быстро и страшно… Сдёрнув со штанов ремень с солдатской бляхой, я умудрился издать ужасающий рёв, тем самым разогнав беснующихся подстрекателей. Освободив щенка, а после изловив главного палача, я связал браконьерскую петлю (необходимо заметить, что накануне этого события дед как раз обучал меня вязать различного вида и назначения петли и узлы), накинул её на запястье мучителя и, перекинув верёвку через турник, приподнял ушлёпка над землёй примерно на метр, зацепив другой конец верёвки за торчащий кусок арматуры…

Рассказывали, что корчащийся от боли малолетний мучитель так верещал, что повредил голосовые связки и пару месяцев изъяснялся шёпотом, но эти подробности я позабыл. Зато я прекрасно помню, как принёс домой маленького собакевича, как меня трясло и как я задыхался от слёз. Помню, что дед со Степанычем, только что начав вторую бутылку партии в шашки, успокаивали меня, и дед, налив мне глоток портвейна, приказал выпить, затем, взяв щенка на руки и осмотрев его, процедил сквозь зубы: «Вот же ж, блядь, фашисты! Мать их за ногу!» Потом вынул из ящика стола опасную бритву и резко полоснул по шкурке, на которой болтался обрывок крохотного хвостика. Вылив пузырёк перекиси на марлю, дед приложил её к ране бедного барбоса.

Не забыть мне пузатого и лысого гаишника дядю Валеру, отца вздёрнутого мной мальчика-колокольчика, который спустя пару часов ворвался к нам в ограду и, брызгая слюной, угрожая серьёзными связями, сулил мне колонию для малолетних, а деду как минимум штраф.

Мой дед был мудр и физическую силу супротив хама не применил, хотя тот его откровенно провоцировал. Однако с некоторыми яркими лингвистическими приёмами не совсем-таки литературных фразеологизмов (которые своевременно дополнял Степаныч) дяде Валере ознакомиться пришлось.

Я бы с радостью пересказал читателю весь смысл взаимодополняющих уверений и пожеланий в адрес папаши отрока-живодёра, но привитая мне дедом порядочность описать сие слово в слово не дозволяет. Однако было бы неправильно, если бы некоторая недосказанность зияла брешью в симфонии моего повествования. И если бы я дерзнул озвучить всю полноту этого эпического монолога словами и выражениями, не так ярко порочащими прекрасную русскую словесность, то выглядело бы это примерно так:

«Какого, падшая женщина, мужского начала ты… презерватив штопаный, изволил так нагло и без приглашения явить людям тут свою гомосексуальную физиономию? Содомит, падшая женщина! Ты, падшая женщина, милиционер обнаглевший, заклеймивший себя сношениями с заключёнными в острог гражданами! Ты зачем пришёл, сука?! Ты, сука, падшая женщина, крайняя плоть с глазами! Уходи, пока я тебе не помог! Отправляйся в заражённые венерическими заболеваниями интимные места! Гомосексуалист ты пассивный, и сынок твой гомосексуалист фашистского толка! Ступай, контрацептив, да поспешай в женск…»

Стоп! Хватит! Какая мерзость!

(Уникальное явление – русский язык! Вот интересно, мне одному думается, что русский мат по природе своей более деликатен и приятен на слух в некоторых случаях? М-да. Ну да ладно.)

В общем, пока я кормил щенка хлебом, размоченным в молоке, дядя Валера ретировался. Дед и Степаныч какое-то время курили, рассуждали и что-то решали между собой. Потом старики ушли, прихватив портвейн и шашки. Вечером того же дня всех троих участников конфликта можно было наблюдать около водокачки, сидящих на лавочке и рассуждающих о неплодотворности дипломатических отношений в среде некоторых политических лидеров.

Гроза, как говорится, блеснув молнией, прошла стороной. Мужики поговорили и мирно разошлись. Наш мученик перестал плакать, наелся и больше напоминал теперь мячик с лапами. Довольный щенок безмятежно дрых в кресле, выпятив белое пузо с розовой пипкой. А я, прослыв героем, ещё долгое время не испытывал недостатка во внимании и приятном обхождении со стороны всех барышень, проживающих на нашей улице.

Щенку дали кличку Тюпка, и прожил он с дедом до конца своих дней. Породы он был табуретно-сосисочной, но, как говаривал дед, умнее и преданнее пса он никогда не встречал. Правда, имелась у этого барбоса одна странность, которую среди представителей собачьего народа наблюдать мне ни разу не доводилось. Этот милый пёс очень любил полакомиться бычками. Нет, не теми бычками, которые в томате, а настоящими, брошенными на землю окурками! Причём окурки он ел исключительно от сигарет без фильтра, так называемых овальных. Такие как раз курил мой дед – марки «Полёт». Как-то, сидя с дедом на лавочке, я поинтересовался: отчего, мол, Тюпка окурки лопает только без фильтра? На что мой дед серьёзно и утвердительно ответил, что овальные сигареты гораздо полезнее, и в них, несомненно, намного больше витаминов, нежели в современных сигаретах с фильтром. Не знаю, верна ли была его гипотеза, но мне тогда казалось, что причиной Тюпкиного пагубного пристрастия была травма его тяжёлого детства.

С тем парнем, сыном дяди Валеры, я примирился. Увы, сейчас не припомню ни имени его, ни даже лица. Знаю, что умер он от героина в конце девяностых. Горный Гигант, каким он был и каким я вижу его иногда во снах, снесло, стёрло, окунуло в Лету. Теперь только случайные звуки и запахи заставляют вдруг вздрогнуть и ненадолго мысленно вернуться туда, где до сих пор лето – и как будто бы оно вечное. Туда, куда так хочется опять, но невозможно возвратиться.