Лара Садовская - Двое в одних штанах

– Ну, рассказывайте, – с радостным ожиданием произнес хозяин кабинета, сам усаживаясь в такое же кресло по другую сторону стола.

– Честно говоря, мне не слишком-то понятно, что я здесь делаю, – не кривя душой ответил Дима.

– О, в этом мы обязательно разберемся. И вы станете все понимать.

– Да я и так все понимаю. Просто мне не вполне ясно, зачем я здесь.

– Говорите, говорите, не волнуйтесь. Я вас внимательно слушаю.

– Я не волнуюсь, – начал слегка раздражаться Дима. – Послушайте, Генрих Витольдович, мой Босс…

– Как же, Павел Иванович, – довольно кивнул профессор. – Очень современный руководитель. Он прекрасно осознает, насколько необходимы помощь нашей науки и индивидуальный подход.

– Да, наверно… В общем, это была его идея.

– Прекрасная идея, – радостно сообщил Генрих Витольдович.

– Прекрасная идея, – сдерживая себя, подтвердил Дима. В конце концов, этот профессор пока ни в чем не виноват – не он же направил его сюда.

– Наверняка не обошлось без участия Марьи Павловны. Вы знаете Марью Павловну?

– Да, немного.

– О, это прекрасная, умнейшая женщина. А какая жена и мать! Ну, продолжайте, продолжайте спокойненько.

– Я и так спокойненько… Только в эту галиматью, извините, совершенно не верю. Я способен сам…

– Сам, конечно сам, – незамедлительно согласился Генрих Витольдович. – Вы не волнуйтесь. Мы сейчас вместе разберемся, на что вы способны, а на что – нет.

– Мне не хотелось бы тратить ваше время на…

– Правильно, – умиротворенно кивнул Генрих Витольдович. – Мое время дорого, как вы заметили. Так что не будем его тратить впустую. Начнем с самого начала.

– С самого начала я сказал, что не слишком понимаю, что я здесь делаю.

– Правильно, правильно, – удовлетворенно отметил Генрих Витольдович и что-то записал в аккуратной тетрадочке, лежавшей перед ним на столе. – А что вас сейчас беспокоит?

– Что я опоздаю на свидание, – категорично заявил Дима. Он подумал, что вязнет в этой манере своего собеседника, решительного разговора о полном и окончательном здоровье не получается. Может, нахамить? Бог с ней, с Марьей Павловной. Авось как-нибудь пронесет.

– Н-да, – понимающе свесил голову Генрих Витольдович, – что ж, это очень хорошо.

Фраза прозвучала жизнеутверждающе, хотя было непонятно что вселяет в профессора такой оптимизм: то, что у Димы должно состояться свидание, что он может на него опоздать или что способен беспокоиться о своем опоздании. Пока Дима размышлял об этом, Генрих Витольдович сделал несколько пометок в своей тетрадочке и непринужденно продолжил:

– Мне бы хотелось, однако, чтобы вы вдумчиво рассказали, так сказать, об истоках вашего бытия.

– Моего бытия? – Я имею в виду ваше детство.

– Мое детство?

Диме стало смешно. И в кино, преимущественно американском, и в художественной литературе психоаналитики именно так всегда и поступали: вы-уживали разные факты из детства, туго переплетали их с событиями настоящего и неизбежно находили у несчастных страждущих кучу маний, требующих незамедлительного извлечения из организма пациента для его вящего спокойствия и душевного здоровья.

– Слушайте, это какой-то поверхностный подход, – перешел на свой привычный иронический тон Дима.

– Да? Вы считаете? – не чувствуя подвоха, переспросил Генрих Витольдович.

– Конечно! Давайте лучше начнем с моего внутриутробного развития, ведь именно в этот период, если я не ошибаюсь, закладываются основные характеристики типа личности, а также потенции интеллекта. Но если мы станем анализировать эмбриональное развитие моих родителей, то я точно опоздаю.

– Очень интересный подход, – с удовольствием заметил Генрих Витольдович. – Вы приходите ко мне с запасом времени. Мы спокойненько разберемся, все разложим по косточкам.

– Я не хочу по косточкам. Я уже давно мясом оброс, – не сдавался Дима.

– Н-да. Скажите, у вас в детстве часто была икота? – вдруг заинтересованно спросил Генрих Витольдович.

– Что? Икота? Не припомню. Кажется, нет. Но при чем тут… – Дима даже надулся от возмущения. Вся его ирония и, можно даже сказать, сарказм пропали даром.

– Не беспокойтесь, пожалуйста, я все объясню. Разберемся спокойненько. А вы любили лазить по деревьям?

– Боже мой! Это бред, – застонал Дима. – Генрих Витольдович, знаете что я вам скажу…

– Да-да, очень интересно…

– Никаких снов я не вижу. Просто не вижу, и все тут. Детство у меня было счастливым. Мальчиком, правда, я был слегка хулиганистым, но это, мне кажется, вполне нормально. Претензий к родителям у меня нет. Никаких особых прозвищ не было, в те годы меня называли просто Митей.

– Хорошо, хорошо, очень хорошо, – успокаивающе покивал головой Генрих Витольдович. – А не хотите ли прилечь? – радушный жест указал на кушетку, прикинувшуюся козеткой в угоду ученому стилю кабинета.

– Спасибо, не стоит, – решительно отверг такую возможность Дима.

– Очень хорошо. Не беспокойтесь, что нормально, что ненормально – мы разберемся.

– Да я и сам знаю, что нормально.

– Конечно, знаете. А как же вам не знать? Только не будем валить все в одну кучу… Вот скажите лучше… вы в детстве как любили яичко – всмятку или в мешочек?

– Какая разница? – устало ответил Дима. Он понял, что из цепких лап человека, которому ничто не может испортить настроение, не так-то легко вырваться. Оставалось смирно отвечать, чтобы выпустили добровольно. – Кажется, всмятку.

– Прекрасно, прекрасно! – с весьма довольным видом сделал еще несколько пометок Генрих Витольдович.

– Но какое это имеет отношение…

– Очень хорошо. Вы не волнуйтесь. А постарайтесь-ка спокойненько припомнить, с какой стороны вы разбивали такое яичко – с острой или с тупой?

В этом же духе продолжался и весь последующий разговор. Генрих Витольдович был неизменно доброжелателен и с радостным удовлетворением воспринимал все, что бы ни сказал Дима. Сбить его с намеченного пути и отвлечь от заготовленных вопросов не смог бы и танк. Димины наскоки и иронию он не то чтобы игнорировал, но растворял в море своего спокойствия и понимания.

На имени своего визави Дима почему-то все время спотыкался, никак не мог нормально произнести, поэтому предпочел более простой вариант обращения: профессор. Велели запомнить, он и запомнил, а чтобы не забывалось, повторял все время, как хороший ученик. И произносил с благоговением, почти с придыханием – очень уж было приятно поерничать.

Через некоторое время Генрих Витольдович, вполне удовлетворенный Диминым почтением, сказал: – Ну что вы все «профессор» да «профессор», не стоит так официально. Зовите меня просто: Генрих Витольдович.

«М-да, – подумал Дима, – действительно просто. И о чем думали его родители, когда давали ребенку такое имя? Ему и деваться-то было некуда, как только в эти психи идти».