Алиса Дерикер - Девушка без отчества

Так ведь не бывает. Так не должно быть. Мама, ты не можешь умереть сейчас, ещё слишком рано. Ты не можешь. Не можешь умереть. Ты просто не имеешь права. Почему ты мне с утра ничего не сказала??? Как же это так, я тут, а ты – нет. Где ты, мама, где?

Взгляд мой упал на кресло, на кресле лежал сложенный плед в белую, синюю и зелёную клетку. Маме его бабушка на какой-то Новый год дарила. Я встала и забрала этот плед с собой. Был соблазн лечь спать прямо тут, в маминой кровати, нюхать её подушку, накрыться с головой её одеялом, но я побоялась. Сама не знаю чего, но это было всё равно как залезть в чужой огород, в чужой шкаф, в чужой телефон, в чужую тарелку. Поэтому я просто забрала её плед и пошла к себе в комнату.

В квартире было ужасно тихо. Непривычно тихо. Тихо и пусто.

Я почему-то думала, что похороны – это обязательно в дождь. Плачешь ты – и вместе с тобой плачет природа, как-то так. Да, я знаю, это глупо и очень по-детски. Штамп. Раз похороны, значит, осень и дождь. И лучше всего в ноябре, чтобы голые деревья, облетевшая и уже подгнившая листва с запахом тлена, и стаи каркающего воронья. Такое вот шаблонное у меня мышление.

Но маму хоронили в марте. Грязная московская зима почти закончилась. Кто бы мог подумать, что весной люди тоже умирают: природа же пробуждается.

Серо-коричневый свалявшийся снег незаметно растаял: никаких тебе ручьёв с корабликами, как в букваре, ни луж, ни даже тающих сосулек. Просто однажды раз – и исчез. Как человек: был, и нету.

День обещал быть ясным. Я проснулась я за час до будильника и лежала в тишине, ожидая рассвета. За окном чирикали птицы. Я боялась встать, чтобы не разбудить маму. Смешно. Почему-то казалось, что мама спит в соседней комнате. Когда наконец-то рассвело, я встала, отключила будильник и на цыпочках пошла в ванную. В ванной висели мамин халат и мамино полотенце. В стакане стояла её зубная щетка. Я зачем-то потрогала щетину: она была сухая.

Сегодня мог бы быть обычный четверг. Я бы встала, крикнула «Мам, я только чай», собралась бы и побежала на свой английский, но нет. Английский сегодня тоже будет, конечно, но без меня. И чай, наверное, тоже будет, но уже без мамы. Всё это было дико, страшно и исковеркано, будто в страшном сне. Это было невозможно себе даже представить: чтобы я ехала хоронить маму.

Я почистила зубы, выпила воды и стала одеваться: чёрные брюки и чёрный свитер. Куртка у меня красная, но зато есть пальто. Пальто тёмно-синее, я решила, что сойдёт. Темнее всё равно нету. Шапка. А шапки только светлые. Белая и жёлтая. Я подумала и взяла белую. Потом уберу её в сумку, если что. Честно говоря, я не знала, как надо выглядеть и как вести себя на похоронах. Дедушка умер, когда я была ещё совсем маленькая, а больше как-то и повода не было.

Ну, ещё, я помню, у мамы умер какой-то друг или подруга, но меня, конечно, она с собой не взяла. Я только запомнила, что глаза лучше не красить и в сумку положить не одну пачку платков, а две. Так я и сделала.

Мне сказали быть у бабушкиного подъезда в семь. Бабушка у нас живёт через два дома, и я подошла к её подъезду уже без пятнадцати семь.

Бабушку я увидела издали, она стояла прямая, как палка, вся в чёрном. Были в средневековье такие врачи-демиурги в шляпах, очках, длинных чёрных балахонах и в масках с птичьим клювом. Вот мне почему-то вспомнилась сейчас такая птица-человек.

Выглядела бабушка плохо. В какой-нибудь книжке бы написали «бледная и осунувшаяся» или «с ввалившимися заплаканными глазами», но я была слишком на взводе, чтобы замечать такие вещи. Я просто увидела, что она выглядит плохо, а сказать в чём конкретно это выражается, наверное, я бы не смогла.

Я только заметила, что бабушка плотно сжимает губы. Обычно она так выражала своё неудовольствие. Я встала рядом, и мы стояли молча, каждая думала о чём-то своём. Она только процедила мне сквозь зубы: «одень шапку».

В этих двух словах, мне кажется, была вся моя бабушка. Одень шапку. Её угораздило родиться в деревне где-то недалеко от Рязани. Родилась она уже после войны, а в Москву семья перебралась, кажется, в пятьдесят пятом. Высшего образования у бабушки не было и слова «одень» и «надень» для неё были абсолютными синонимами.

А вторая причина, по которой я подумала, что моя бабушка вся – это «одень шапку», это то, что она всегда была из таких матерей-наседок. Но скорее не курица-клуша, а гусыня, которая при необходимости и щипнуть может. Как-то уже в старших классах я додумалась приехать к бабушке в чиносах и кедах со спортивными носками. Когда бабушка увидела мои лодыжки, она схватилась за сердце. Октябрь месяц, деточка, что же ты делаешь, простудишься! Ещё раз увижу – уши надеру, чтобы этого больше не было! Бабушкина забота всегда была немного агрессивна.

А ещё у бабушки была любимая фраза-пугалочка: «замуж никто не возьмёт». Ты чего ешь так мало? Худая будешь, одни рёбра – замуж никто не возьмёт. Что за куртка такая, попа торчит вся? На улице минус, будешь болеть псотоянно – кто тебя замуж-то такую слабенькую возьмёт?

Объяснить бабушке, что в современном мире вовсе необязательно выходить замуж, чтобы быть счастливой или успешной, я не могла. И что здоровье никак не связано с замужеством – тоже. Это, может, в деревне надо быть ездовой лошадью, чтобы огород пахать, а тут – цивилизация. Да даже ребёнка можно при желании родить без мужа – моя мама тому пример.

Удивительно, кстати, мама была совсем не была похожа на бабушку. Ну, кроме внешности, наверное. И то, бабушка шире в костях и как-то плотнее.

В детстве мне нравилось приезжать к бабушке в гости, потому что у неё всегда уютно пахло блинами, и было много варенья разного на выбор: смородиновое, яблочное, вишневое, и из крыжовника…

Бабушка пекла пирожки и сама лепила пельмени и вареники с разными ягодами. Она вздыхала, что тут, в магазине, не купить нормального творога или сметаны. Творог ей всегда откуда-то привозили – или соседка по даче, или передавала Зоя, оставшаяся «на земле» – она вышла замуж и отказалась ехать в город. Удивительно, но, не смотря на любовь к сметане и творогу, бабушку нельзя было назвать толстой. Она всегда была крепкой: сильные руки, выносливая спина, и вся она какая-то очень материальная, плотная, земная. Как женщины, в скульптуре советского времени, но при этом без лишнего веса. Порода такая, говорила сама о себе бабушка.

И в моей голове это всё каким-то естественным и логичным образом было связано: и её мощные руки, и запах блинов, которые, как и пельмени, ели только с настоящей сметаной, и то, что нужно было обязательно носить шапку – всё это и укладывалось в эти два слова.

Бабушка была третьим ребёнком в семье, а всего их было пятеро. Старшая сестра, баба Зоя, уже умерла, умер и брат. У бабушки остались две младшие сестры. Я была уверена, что они со своими детьми приедут на похороны, мама мало, но всё же общалась с двоюродными сёстрами. Как говорится, родственники – это люди, которые собираются время от времени по поводу изменения их количества. В данном случае, у нас минус один.