Алиса Дерикер - Девушка без отчества

– Ба, а бабВера и бабВаля приедут?

– Уже.

– А где они?

– Дома остались, на хозяйстве.

– А почему они с нами не поедут?

– К церкви приедут, их Вадим забёрёт.

Вадим был старший сын бабВеры, и уже хотела было спросить об остальных, но бабушка словно прочитала мои мысли.

– Димка с Танькой не придут. Димка в отпуске, а Танька в больнице – третьего рожает. Нюрка приедет после двух, Петька к трём.

Я замолчала. С мамиными двоюродными братьями и сестрами и их детьми (кем интересно, они мне приходятся?) я общалась мало. Мне, честно говоря, было не горячо и не холодно, что они не приедут. А вот мама бы расстроилась. Почему? – загадка.

Неожиданно мне вспоминалось, как мы с бабушкой играли в загадки. У меня в детстве была красная книжечка со стихами и загадками, которые мне очень нравились. Мне нравилось чувствовать себя умной, разгадывая всяческие ребусы, находить отличия и правильно отвечать на вопросы. И вот как-то я пристала к бабушке, а книжка, как на зло, куда-то подевалась, и бабушка начала придумывать мне загадки сама. Ну, я тогда думала, что это она их сама придумывает.

Она спросила меня, что такое – длинное, зелёное и пахнет колбасой. Я не знала. Она сказала, это электричка. И рассказала, как они ездили из Рязани в Москву за продуктами. В деревне у них было своё хозяйство: куры, гуси, козы, свиньи, кажется, даже корова была одно время – я уже не помню. Масло, правда, сами не взбивали, но маслобойка тоже имелась, валялась на чердаке. Или в сарае. Не знаю, где она у них валялась, но точно валялась, бабушка её ступой бабы Яги в детстве называла.

Огород ещё был. Кормились тем, что сами выращивали. Меняли много по соседям. А вот сахар, крупы, масло – это всё покупали.

Обычно за продуктами ездила мать с кем-то из старших детей: Зойкой или Ванькой. Но один раз Ваньки не было, то ли убежал гулять и забыл, то ли ещё что, а младшенькая – Валя у них сильно заболела, и мать оставила за старшую Зойку, чтобы та присматривала и лекарство дала, если что. А бабушку мою взяла с собой.

Бабушке было тогда, наверное, лет восемь или, может, девять. Как она была рада, что её взяли в Москву! Она вспоминала эту поездку с восторгом в глазах: в электричке не протолкнуться, все ругаются, в тамбуре накурено, у кого в корзинках куры кудахчут, у кого котята мяукают, а у одного деда петух всю дорогу кукарекал. Кто-то угостил её яблоком, и она хрустела им в полном восторге от происходящего.

А на обратной дороге в их вагоне кто-то всю дорогу бренчал на гитаре романсы. Желтая акация, белая сирень и что-то ещё такое же садоводно-лирическое. Бабушка пыталась напеть, но я не узнала ни одной песни. Я спросила, чем ей нравится этот романс про сирень, а она ответила «простотой».

В этой простоте тоже была вся моя бабушка: она никогда не любила изысков. Классическая музыка с непременным оркестром была для неё слишком сложной; длинные книги, которые читала мама – чересчур заумными; современные фильмы бабушка на дух не переносила, потому что никогда не успевала за сюжетом. Ей нравилось что-то простое и незамысловатое. Понятное.

Вот поэтому она и не любила, когда ей пытались объяснить чем «одеть» отличается от «надеть». И мамину психологию она тоже не переваривала, хотя в тайне, я думаю, очень гордилась мамой. Ведь мама выросла такой умной.

– Жарко будет. Не угадала я с погодой.

Бабушка расстегнулась, я тоже. Небо было чистое, а солнце тёплое. Как это странно: мы вроде на похороны собрались, а тут солнце. Ну, не издевательство ли?

Без пяти семь приехал дядя Боря. Выглядел он тоже неважно: так, будто ночевал в машине на заднем сиденье. Он быстро закинул в багажник бабушкины сумки, и нервно курил, пока мы садились.

Бабушка дяде Боре всегда симпатизировала. Я никогда не понимала, почему. Она говорила, что он напоминает ей Гошу из старого фильма «Москва слезам не верит». Я специально посмотрела фильм, но сходства никакого не обнаружила. Объяснила себе бабушкину симпатию тем, что они оба, как выражалась бабушка, «люди из народа». Но, кроме отсутствия высшего образования и каких-то дальних родственников (нет, не совместных) под Рязанью, их, кажется, больше ничего и не роднило. Ну, и ещё кроме моей мамы, естественно.

От дяди Бори всегда противно пахло бензином. Он напоминал мне шофера, да он и работал кем-то таким, было там что-то связанное с машиной. А шофера напоминал такого карикатурного – из «Бриллиантовой руки» и «Брата» одновременно. Адская смесь.

Дядя Боря любил свой гараж и свою машину, хоть ей и было уже лет семь. Он сам менял масло, а раньше и резину летнюю на зимнюю менял тоже сам. Потом они с мужиками начали квасить в гараже, и к запаху бензина добавился запах перегара. Но это было уже потом, почти перед самым разводом. А слово-то какое забавное – «квасить». Откуда оно у меня в голове?

Он вообще умудрялся сочетать в себе странные вещи, например, слушал шансон и русский рок. Как в том анекдоте про грушевый компот и манную кашу.

Дядя Боря сел в машину, и мы поехали. У меня было ощущение нереальности происходящего, будто всё это происходит не со мной. Будто всё это – где-то на дне, и каждое своё движение, каждый звук я воспринимаю сквозь толщу воды. В голове у меня назойливо крутилась фраза из песни, но я никак не могла вспомнить, из какой.

Мы приехали к больнице. Приехали, как мне показалось, слишком быстро, а мне так не хотелось приезжать! Ехать бы так целый день: я бы смотрела в окно и думала бы о маме. Дорога меня как-то гипнотизирует. И успокаивает.

Машину дядя Боря припарковал довольно далеко от входа, и мы минут пять шли вдоль высокого бетонного забора. Сверху каркали вороны, и если задрать голову, можно увидеть их гнёзда в берёзовых ветвях. Я подумала, что хоть что-то сбылось: не дождь с лужами, так хотя бы вороны. Солнце уже вылезло и грело во всю.

Территория больницы оказалась огромная. Мы прошли в самый дальний конец, где стоял морг. Навстречу нам попались два грузных мужика в грязных белых халатах. Я видела, как они курили за углом, а потом обогнули здание и пошли по дорожке. Один из них бросил другому – «холодное отделение», и я сразу поняла, о чём они.

Вокруг «холодного» корпуса росли высоченные ёлки. Как это символично, подумала я, у славян ель всегда была деревом смерти. Откуда я это помню?

Дальше было только хуже. Мы втроём зашли внутрь и бабушке отдали документы. А потом мы вышли наружу и обошли здание. И там был такой, как бы ангар: просторное помещение с большими воротами, чтобы могла заехать машина. И в этом ангаре на каком-то постаменте стоял гроб с мамой. И тут и впервые по-настоящему разрыдалась. Накатило.

Мама была сама на себя не похожа: нос стал какой-то слишком острый и тонкий, и вздёрнутый кверху, лицо восковое, как в музее у мадам Тюссо, губы накрашены чем-то неестественным. А главное – глаза. Глаза закрыты. И я вдруг поняла, что мне больше всего на свете хочется ещё раз заглянуть ей в глаза, хочется, чтобы она на меня посмотрела. Оно всегда на меня смотрела с какой-то смешинкой во взгляде. И с любовью. Но я поняла, что это невозможно. Наверное, это и есть грань между жизнью и смертью: не отлетающая душа, а именно взгляд. Отсутствие взгляда.