Ольга Шипилова - Санитарная зона

После обеда приехала соседка Тамара Степановна, привезла все необходимые для пребывания в больнице вещи, хорошо, у нее был ключ от моей квартиры. Она торопилась, беспокоилась за Джесса, который остался один запертый. Тамара Степановна заполнила мою неживую тумбочку яблоками и апельсинами, после чего откланялась. Я умоляла соседку больше не приходить, жалко и ее, пожилую женщину, и скулящего в квартире старого пса. Попросила только поливать мой единственный цветок, подаренный братом на тридцатилетие, голубую фиалку, потому как в больнице я должна была провести не меньше двадцати дней, о чем было сообщено мне еще во время утреннего обхода.

Нахождение в больнице не было столь радужным, как могло мне показаться в первый день. Ежедневные уколы, капельницы, медицинские манипуляции, обследования заставили вернуться с небес на землю. Я снова начала погружаться в тяжелые мысли, от которых сердце протяжно ныло. Ночами я чувствовала, как моя аорта скручивается жгутом и горит. Аппетит покинул меня, никакие пшенки, перловки и котлеты на пару больше не возбуждали сознание. Ко мне никто не приходил. Я была совсем одна и, кажется к концу пятого дня, погрузилась в ступор. Я лежала на кровати, отвернувшись к стенке, и думала. Вся моя жизнь явила себя в виде одного сплошного бардака. Ничего серьезного, стоящего и значимого в ней не было. Выдающимся журналистом я не стала, семьи у меня нет, денег и работы тоже. Родители привыкли к самостоятельности своего взрослого ребенка и теперь уверены, что их дочь больше в них не нуждается. А просить о помощи я не научилась. В палату ко мне никого не подселяли, сначала это радовало, а потом заставило чувствовать себя одинокой. Раньше я не знала груза настоящего одиночества, никогда не задумывалась, что чувствуют люди, живущие в полной изоляции, где только стены и телевизор в роли единственного собеседника. Телевизора у меня не было, изолированность становилась невыносимой. Единственным спасением моим было окно, у которого я проводила весь день, если мои вены не протыкали иглы. Но и оно утомило меня: на фоне солнца, зеленой травы, птиц я еще острее ощущала тьму, которой была поглощена.

Мой доктор, кстати, зовут его Петром Алексеевичем, всякий раз придя на обход, выражал недовольство таким отношением к лечению. Его расстраивало мое унылое лицо, нетронутые тарелки с едой на тумбочке, неопрятный вид и полное ко всему безразличие. Но более всего Петр Алексеевич огорчался из-за капризного сердца, нежелающего выздоравливать.

– И все же психосоматика, Алиса Павловна, вам нужны положительные эмоции, посетители, подарки!

– Нет, – качала я головой, – мне никто не нужен!

К концу первой недели, проведенной в больнице, доктор усмотрел во мне все признаки надвигающейся депрессии и выписал направление к психотерапевту. Я сопротивлялась. Петр Алексеевич развел руки и строго сообщил, что, если я буду нарушать его рекомендации, то меня непременно переведут в неврологию, где палаты на шесть человек, а туалет на коридоре. Общий больничный туалет привел меня в ужас, посему в понедельник к двенадцати часам я плелась из отделения кардиологии в главный холл клиники.

На мне был спортивный костюм и китайские шлепанцы. Волосы я кое-как собрала в хвост, он заметно похудел, прежде вызывающий зависть, теперь свисал тонким рыжим шнурком. Оказавшись в холле, я почувствовала себя нищенкой. Моя одежда была здорово поношенной, а внешний вид походил на подростка, живущего на теплотрассе. Все это никак не вписывалось в интерьер клиники. На стенах широкого просторного холла в теплых песочных тонах висели яркие снимки сотрудников, их знаменовали красные надписи «Наша гордость». Мужчины и женщины на глянце под стеклом улыбчиво приветствовали своих посетителей. Чуть даль была ниша, в ней кубки, грамоты, благодарственные письма руководству. Я задержалась, рассматривая достижения современной медицины. Снова подкатило тошнотворное чувство вины. Мы же были здесь с Толиком в феврале, почему не обратили внимания на плюсы, выискивая во всем только минусы? Так халатно отнеслись к своему ремеслу! Забежали наспех в приемный покой, придирчиво оглядели медперсонал, ткнули в лица удостоверения. Пресса всюду имеет свое злое влияние, сотрудники обмякли, не спорили, робко давали пояснения. Потом мы дождались санитаров на втором этаже у дверей реанимации, куда нас, конечно же, не пустили. Снова удостоверения, снова испуг в глазах оппонентов. Заглянули в отдел статистики. Из архива нам принесли историю болезни. Мы ее деловито листали. Никто ничего не запретил, не указал на закон и на двери. Мы были одержимы идеей, в которую верил только один из нас. Теперь я стояла перед грамотами и кубками беспомощная, с горящей внутри аортой и проклинала сама себя за бесстыдство. А сейчас без своей красной книжицы смогла бы так смело подскочить к врачам, медсестрам, санитарам, чтобы начать свою журналистскую пытку с пристрастием?! Да что мы вообще можем без бумажек дающих нам лживые вымышленные права!

Опустив голову, я прошла мимо дверей кафедры пропедевтики, толкнула стеклянную стену, вставшую у меня на пути, она с шорохом поехала в сторону, открывая для меня огромное овальное помещение. Здесь прогуливались люди. Пожилые мужчины, должно быть, отставные офицеры, холеные, гладко выбритые, пахнущие одеколонами важно расхаживали по кругу, сами того не замечая, отрабатывали многолетние навыки в виде строевого шага. Их одежда, внешность принадлежали другому миру, о котором я мечтала, но никогда в нем не жила. Даже спортивные костюмы были из дорогих бутиков, завидных торговых марок, в которых отправлялась на олимпийские игры наша сборная по легкой атлетике. Встречались старушки в цветастых халатах, но и они имели куда лучшую наружность, нежели я с хвостом в китайских шлепанцах. Я заметила, что всего одна неделя, проведенная на больничной койке, изменила меня полностью. Раньше себя я не стеснялась. Свой стиль гордо именовала авангардным, по сторонам не смотрела. Теперь же, когда возникла необходимость менять свою жизнь, пришло осознание собственной никчемности.

Я преодолела метров сто и оказалась в оранжерее. Чудные растения под стеклянным потолком, в котором можно было рассмотреть облака и синее небо, обрамляли собой водоем. Не веря глазам, я медленно подошла к нему, там плескались золотые рыбки. Рядом стояли лавочки, на одной из них склонились над учебником два парня. Сначала я увидела смуглую кожу, затем толстую книгу патанатомии и иссиня-черные пряди почти у самых страниц. Я тоже мечтала о жгучих локонах. Немного принюхавшись, мне удалось зацепить своими рецепторами пряный запах кари. Последовала догадка, что ребята принадлежат к студенчеству, чьи корни тянутся к нам из Индии. Напротив парней висел огромный телевизор, растянувшись во всю стену. Звук был выключен, но не составило сложностей понять, что обаятельная высока девушка, открывая и закрывая рот, как рыба, пойманная на крючок, из последних сил пытается объяснить, а затем показать гимнастические упражнения для улучшения осанки. Увиденное мною вызвало восторг. Вот это здание! Здесь есть все, а я просидела целую неделю в палате, даже не думая отправиться на изучение окрестностей. Я осмотрелась, через оранжерею то и дело пробегали медсестры. Мне нравилась их одежда. Розовые халатики, белые тапочки. Кукольные лица. Должно быть, это счастье работать в таком месте, где есть живые рыбки, запахи цветущих растений, панорамный потолок. Не то что мы с Толиком, просидевшие десять лет в пыльном кабинете на сломанных стульях без перспектив и возможностей карьерного роста. Я вздохнула и поплелась дальше.