Ольга Апреликова - Сады Драконов

Почему-то заболела спина между лопаток, и ноги от колена вниз. Очень знакомая боль. Ноги адски болят после ротопульта. Всегда. А спина – только если занесет в очень, очень тяжелый поток и нельзя выходить. Тогда ведешь корабль не сколько можно, а сколько надо, а медицинская система колет иголками и впрыскивает стимуляторы – Мур невольно потрогал шею. Царапины зажили, кстати. А эта нарисованная Маусом воронка – из очень тяжелых. Вот эти тошнотно-зеленые свивающиеся сектора всегда стаскивают весь контур в запредельные временные глубины, откуда фиг выскочишь, пока весь желтый до оранжевого не смотаешь, а его еще поискать надо… Приходилось. Он сколько раз видел все эти ужасные и милые переливы вперемешку, живьем, в потоке. Каждый цвет – оттенок времени… В воронке Мауса много нужных цветов, хороших. Стабильных. Но вот эти полосы отрицательного времени… Они как сладкая отрава. По краешку продернуть в бирюзовый – и проскочишь навылет, в минутку можно века смотать, но нужна точность – до пикосекунды. Если собственный пульс подведет или выдержки не хватит – снесет в сердечник, в болото, в изнанку, выматывайся потом минута в минуту вахт двадцать…

Мур смотрел на бумагу и видел внутри себя эту переливающуюся цветную воронку ожившей. Стало муторно. Сейчас-то он таймфаг не потянет. Тоска… Тощища. Таймфаг – как будто его суть. Как будто Мур был в потоке еще до всего… До этой жизни? А какие прекрасные были воронки в детстве. Радостные. Переливчатые, живые, и цвета в них зависели от его, Мура, желания… Люди садятся на корабль и летят. Они не знают. Не понимают, что это такое – полет. Им никогда даже не представить, что это такое. Они едва справляются с управлением кораблем на марше. И то паттерну в таймфаг всегда строит сам тайм-навигатор. И сколько продлится полет, никак от людей не зависит. А только от того, как нави решит преодолеть пространство на скорости, которую не осознать обычным разумом. А только через цвет этих безумных проекций пространства прямо на мозг… Это таймфаг. Это – ад. Это – рай. Люди не понимают. Думают, нави – тупая машина… Но при этом доверяют им свою жизнь. И тяжелые корабли. Вот таким пацанам, как Маус или он сам. Взрослых нави почти не бывает. Только молодой мозг способен так быстро превращать хаос в порядок. Только стремительный детский нейрогенез способен заполнить проецируемые извне сверхсложные контуры и обуздать поток времени через почти инстинктивную игру с цветом… Поэтому нави так долго не взрослеют. Так созданы, чтоб почти не расти. Говорят, потом будет такая же длинная, пропорционально детству, жизнь, но… Но врут, наверно… Мур вздохнул: какого же жуткого уровня он должен был стать пилотом, если не растет вообще и если с младенчества его натаскивали так… как натаскивали? Сколько на Гекконе в него вложено труда. И что пошло не так, раз Близнецы решили его уничтожить? Чего они боялись?

Маус что-то бормотал, наклоняя башку то вправо, то влево и поворачивая перед собой лист. Мур прислушался:

– …лиловый – это всегда нехорошо… Но влево в красный срываться тоже опасно… Вот если бы развернуть зеленый до лимонного… И – желтее, желтее…

Звучало это дико, но Мур прекрасно понял, о чем он. Молодец, Маус: желтый – это правильно… Тьфу. Забыть. Доктор сказал, что Маус не псих. Но запросто станешь психом, если пытаться нарисовать живую воронку таймфага детскими акварельками. Мур давным-давно поступил умнее: заставил себя все это забыть. Чтоб не свихнуться. До этой минуты. Вот он, таймфаг. Вспомнить проще, чем открыть крышку коробочки с красками. И все тело уже болит, будто только что вывалился из ротопульта. Спрашивать он все же не стал, сказал только:

– Уже поздно. Давай я тебе помогу прибраться. Ты ведь дорисовал?

Он поднял лицо – зрачки громадные, бездонные. Что это с ним? Он ответил чистенько, ничуть не кривляясь:

– Дорисовал, но не решил. Я еще завтра буду решать. И рисовать. Не надо краски убирать, только закрыть. А это можно пока на стену приспособить? Я еще подумаю перед сном.

Мур принес липучки и они вместе повесили этот жуткий круг на стенку возле кроватки. Маус остолбенел, всматриваясь. Мур посмотрел, подумал. Увидел одно решение, второе, но они тянули за собой такую атаку возможностей, что затошнило. Воронка должна крутиться, изменяться и течь, а это… Он вздохнул, толкнул Мауса в бок:

– Очнись. Ты тут, а не там.

Потом Мур закрывал банки с красками и собирал черновики, а Маус вытирал пол. Оставались разводы, над которыми он иногда замирал. А Мур вдруг заметил на листочке с ядовито-пурпурным, переходящим по нижнему краю в отвратительно розовый пятном какие-то циферки и значки. Еще на одном листочке – уравнения или формулы. Забытые, кажется, очень прочно. Он поворошил собранные листки: вот еще, и вот, и вот…

– Это можно выкинуть, – сказал Маус, оглянувшись от своего круга на стене. – Спасибо, что помог.

– Иди отмываться, папуас.

– Кто?

– Такие люди дикие, которые себя по всяким поводам раскрашивали.

– А картинки про них есть?

– Можно найти. Зачем?

– Но ведь цвета что-то значат, – он стал изучать свое пузо и лапы.

– Иди отмывайся! – рявкнул Мур.

А Маус как-то неправильно, как-то слишком сильно вздрогнул и посмотрел побелевшими глазами. Муру стало стыдно, и он ушел. Маус пробежал мимо в ванную, а Мур понес выбрасывать пятнистые листочки. Посмотрел еще – цвета некоторых пятен мучительны. Да еще цифры эти и уравнения… Подумав, он отложил листки со значками, выбросил остальные, а отложенные отнес и спрятал к себе в стол. Где, в каких учебниках найти эти уравнения, которые семилетний хорек знает, а он – почти не помнит. А зачем? Порвать себе рассудок в лоскутки? На кой ему этот проклятый таймфаг, если никогда, ни при каких условиях не вернется на Геккон, где бы ему (если Близнецы будут не против и не прикончат сразу) помогли бы восстановиться, а значит, и летать не сможет? Да и на кой ему вообще эти полеты, если он может сам шнырять по любым мирам, куда хватит смелости сунуться?

Утром он проснулся поздно, лишь когда робот притащил завтрак. И еще бы поспал, но, раз сегодня контрольный день, хлопот много… Игнатий уже скоро, наверное, прибудет… Он встал – бок, ура, не болит! – и пошел умываться. Дверь к Маусу была приоткрыта, и там… И там! Вот за это попадет точно. И это – не скрыть.

Все было заляпано цветными сумасшедшими круглыми пятнами, все! Круги побольше и поменьше, огромные и крохотные, грубо намалеванные и вырисованные точно, как миниатюры, мрачные и радостные – зияли воронками отовсюду. И все стены, и пол, и даже что-то на подушке нарисовано, и на столе, и на стекле окна. Как жутко. Всю ночь творивший эту красоту негодяй, вымазанный в краске, спал в уголке кроватки, замотавшись в выпачканное желтым и фиолетовым одеяло. И даже волосы на макушке слиплись зелеными, малиновыми и небесно-голубыми перышками. Долго, забыв обо всем, Мур эти круги разглядывал. Тоскливо щемило внутри. Почему Служба не заметила, насколько странен Маус, и не вмешалась? Посмотрел наконец на Мауса, и опять кольнуло в сердце: где же он раньше видел его? Беззащитное во сне лицо. Белые ресницы-то, оказывается, длинные какие, а веки – сизые от усталости. Совсем малыш. Всю ночь не спал, дурачок. Ведь правда – видел он его раньше где-то… Как бы вспомнить? Высунувшаяся из-под одеяла пятка тоже была в краске…