Андрей Щупов - Дерево на твоем окне

Определенным оказался только приговор. С диагнозом наши эскулапы явно запоздали – в такое уж рэповое время нас угораздило родиться. Ни по хабитусу, ни по анализу крови врачи ничего уже достоверно не определяли. Зато исправно выписывали чеки и выступали в роли маркетологов, продавая таблетки жуткой силы и еще более жуткой стоимости. Кстати, именно маркетологи хорошо понимают, что в иных случаях людям нельзя говорить всей правды. Они и не говорят, помалкивают, отчего товар их только выигрывает. Однако эскулап с волосатым ухом рассказал Насте все, как есть. Озвучивая приговор, он не забыл помянуть и предполагаемую погрешность. Так и обозначил: два с половиной месяца плюс-минус неделя. Уж не знаю, откуда вынырнула эта «неделя», но врач, Волосатое Ухо, ошибся. Настя умерла не через два месяца, а через два дня. Не выдержало сердце, не выдержала нервная система. Она и до этого жила только надеждой, и кто знает, возможно, могла бы надеяться еще лет пять, десять или все двадцать, но человек в белом рассудил иначе. Он произнес свою речь, и, восприняв его слова как команду, Настя послушно прервала затянувшуюся борьбу.

Уже через день после похорон я снова прибежал в больницу. Прибежал с одним-единственным желанием – что есть сил ударить в это самое ухо. Сначала кулаком, а потом, если повезет, и ногой. Увы, врача я так и не нашел. Непонятным образом жизнь стерла его из памяти, оставив одно только клятое ухо. Не было под рукой нужных бумаг – ни имени, ни фамилии эскулапа я решительно не помнил. Можете смеяться, но на протяжении нескольких часов я привидением мотался по больничным коридорам, внимательно разглядывая уши всех встречных медиков. Немудрено, что очень скоро меня взяли под локотки ребята в камуфляже, препроводив в здание иного профиля.

Сажать меня, разумеется, не стали. Люди в сером оказались более покладистыми и на прощанье даже сумели мне посочувствовать. О враче же Волосатое Ухо настоятельно посоветовали забыть. Для моего же собственного блага.

«Ведь посадим, дурила, – пригрозил сумрачный лейтенант, – и будут в твое ухо молотить уже другие обиженные. Вот и прикинь: оно тебе надо?»

«Оно» мне действительно было не надо. Главным образом потому, что я в очередной раз осознал себя крохотной и никчемной песчинкой. Волны накатывали неведомо откуда, вздымая моих собратьев к самой поверхности, вновь опуская на дно. Нас были тысячи, миллионы и миллиарды, но властным мановением свыше мы становились грязью и мутью, в беспорядке оседая непредсказуемой мозаикой. Оказываясь на далеком дне, вновь копошились, обустраивали свою муравьиную жизнь – и все только для того, чтобы позволить очередной волне вновь подбросить нас вверх, одним махом разрушив судьбы, лишив надежд и желаний…

Кажется, мы вновь отъезжали от какой-то станции – на этот раз мимо окон проплывал уютный одноэтажный домик из белого кирпича. Именно такие домики я в великом множестве лицезрел в своем далеком детстве, когда ездил в деревеньку Сабик, в гости к двоюродным братьям. Сидящая рядом бабушка рассказывала мне, трехлетнему карапузу, обо всем, мимо чего проезжал поезд, и в этих домиках, по ее словам жили два славных братца-китайца по имени Мо и Жо. Бабушка словоохотливо поведала мне, что братец Мо много трудился, но при этом оставался добрым и несчастным, а коварный Жо частенько тянул у него из кошелька деньги, наотрез отказываясь работать и готовить ужин. Смешно, но я верил этой истории и от души жалел братца Мо. Вертлявый корешок бабушкиной интерпретации дошел до меня лишь годом позже, когда я сам побывал в одном из таких домиков, воочию убедившись, что никаким ужином там никогда не пахло и пахнуть в принципе не могло. И тогда же я узнал, на каком месте стоят буквы «мо» и «жо», формируя форштевни половой сегрегации, знакомя малолетнее население страны с первыми шагами в мировом делении на «наших» и «не наших».

Под стук вагонных колес веселый домик обратился в лодку – уплыл и скрылся среди хвойных волн хлынувшего отовсюду леса. Мысленно пожелав неугомонным братцам всех благ, я погрузился в вязкую дрему.

Большие часы в моей гостиной шли довольно точно, а вот их кухонные собратья катастрофически отставали. Я пытался настраивать их сам, таскал к мастеру, но, лишенные кварца, они так и остались непостоянными. По этой самой причине мне приходилось подводить их вручную – практически каждый день минут на десять-пятнадцать. Во всяком случае, сохранялась иллюзия правильного хода, а мир, как известно, живет исключительно иллюзиями.

– Они – как я, – сказала Настя, впервые познакомившись с кухонными часами. Я хорошо помню ту странную минуту, когда она стояла, внимательно всматриваясь в широкое лицо циферблата, следя за судорожно подрагивающими стрелками.

– Совсем как я, – повторила она, – спешат, изо всех сил стараются и все равно безнадежно опаздывают… – Настя шагнула вперед и порывисто прижалась к часам щекой. А после еще и погладила их. В этом не было ни позы, ни преувеличения: она действительно постоянно спешила, пыталась нагнать убегающую вперед жизнь, лихорадочно подводила свое внутреннее время. Я знал, что она отрабатывает перед зеркалом иноземную артикуляцию, пишет и отправляет в европейские журналы аналитические статьи, организовывает языковые курсы. А сколько всего она, ни разу не выезжавшая дальше границ области, успела порассказать мне про Лондон и Копенгаген, про Париж, Вену и сказочный Будапешт! Я не сомневался, что будь у Насти побольше здоровья, она, несомненно, сделала бы ослепительную карьеру, но это был тот редкий случай, когда болезнь оказалась сильнее таланта. Именно поэтому Настя так и не сумела побывать на китайском форуме искусств, куда ее усиленно приглашали, не посетила выставок в Париже и Вене, упустила случай слиться в единое целое с домиком Волошина и водной бирюзой, омывающей крымские скалы. Ее шаг не поспевал за бегом времени. Ее низкокалорийное топливо было постоянно на исходе. Однако теперь все кардинальным образом изменилось. Отныне – дорогами Насти вынужден был скитаться я. В каком-то смысле я наверстывал упущенное, через себя позволяя её унесенным в небо глазам взглянуть на этот мир ближе и пристальнее…

– Чья сумка? – возглас вырвал меня из дремы, заставив недоуменно открыть глаза. Посреди вагона, прочно утвердившись на ровных, монументально отутюженных ногах, стоял контролер в униформе. Грозный взгляд его был устремлен на лавку, на которой еще недавно миловалась парочка молодых людей. Там и впрямь красовалась женская сумочка – лаковая, не первой свежести, явно не пустая. Не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять причину обеспокоенности контролера. Случись такое лет двадцать-тридцать назад, никто бы бровью не повел, – мало ли что оставляет забывчивый люд в вагонах! Но сегодняшняя жизнь успела научить многому. Во всяком случае, на бесхозные сумки, пакеты и прочие возможные вместилища тринитротолуола мы стали делать стойку не хуже охотничьих терьеров. Пожалуй, в той же Москве контролер не стал бы геройствовать и немедленно вызвал бы бригаду саперов, – в нашем же уральском вагоне новость была воспринята более буднично. Слово «бомба» прошелестело по рядам, но паники никакой не случилось, и никто из вагона наутек не бросился. Да и сам контролер, явно склонный к черному юмору, подмигнул мне и осторожно потянулся рукой к сумочке.

Читать дальше