Анастасия Тихомирова - Эскалатор бытия, или Сборник рассказов

опрокинулся назад, он опирался за стол и в итоге лег на него.

– Простите, у вас такой напуганный вид…

– Я не гомосексуалист! Больше, юноша, не смейте затеивать что-то подобное!

– Простите, я виноват.

Францу никак не было под силу расточить эту объемную проблему – сделать так, чтобы любовь,

которая стала уже однозначной, была бы взаимной. Нужно сделать так, чтобы профессор Грин

стал восхищаться Францем и потом, возможно, какая-то дверца приоткроется у профессора Грина.

Он начал усердно учиться и дописал восьмую симфонию, так что Франц был не только лучшим в

университете, но и во всем городе, во всей Австрии – но и тут принципиальный профессор

отстаивал некоторое несовершенство Франца и требовал большего, а также с какой-то

презрительностью и предвзятостью относился к его творчеству. Франц лез из кожи вон и не мог

больше трепаться с профессором – терпеть его холодность. Он с голодной грудью был истощен

сполна и оплаканный небесами, стонал о великой неразделенной боли. И тут появился его брат,

которой попросту, испробовав все – не делал выводы и не трещал обо этом сам с собой, в отличии

от Франца.

– Дорогой брат, я так болен сейчас сердцем…

– Ты не можешь, тебе все дано на время.

– Но я не могу, не могу абстрагироваться…

– Ты должен.

– Нет.

– Ты добился больших успехов на земле, тебе следует отдохнуть в этом теле.

– А что будет, если я не стану?

– Ты умрешь от изнеможения. И куда ты попадешь?

– Тебе легко говорить!

– Ты прав.

Наш Франц был очень раздосадован, но одновременно ему не претила эта отверженность, так он

себя чувствовал лишенным всего рыцарем, более мужественным. Он думал, что жизнь его

потрепала, что он обтерся об нее. А кроме того недосягаемость профессора Грина его очень

прельщала, это было так сладко – он словно маленькая девочка вырывался из рук Геракла.

– Брат, помоги мне стать на правильный путь, снова…

– Начни думать, что все это мимолетно.

– Но как же страсти и насыщенность жизненного опыта и искренний поиск?

– Брось все это.

– Я не могу, я хочу испробовать все на этой земле…

– Не получится, ты раньше умрешь.

Кроме всего, он понял так же, что рассудок его очень центростремителен и эгоистичен, что он

вспомнил о брате только тогда, когда у него появились неразрешенные проблемы. Что он любит

своего брата, только из-за того, что он рядом с ним постоянно и что он его никогда не бросит. И

стало стыдно ему. И перестал он стыдиться и забыл. И было ему все еще грустно из-за утраты им

профессора Грина, которого он так откровенно всем сердцем любил. И в этот раз он уже не хотел

платонической любви, но настоящих интимных отношений причем среди людей – на площади —

любовный акт, что осветит улицы без фонарей. Но привык он к недосягаемости и стал попросту

восхищаться и превозносить как кубок чемпиона с питьем после долгого изнурительного забега.

Но и это прошло, он бросил навзничь все дела и последовал совету брата своего – начал читать

взахлеб все великие рукописи, которые ему только попадались.

И потерял он дар речи и стал писать по-своему, и стал он писателем. И коряво, и не слитно писал,

и писал.

– Брат, разве это жизнь, если проводить ее только за писательством?

– Если ты не можешь иначе, и познал красоту этого, которая никогда от тебя не уйдет, если ты не

уйдешь от нее сам, то да это жизнь… Как для меня, например.

– О! Брат! Для меня жизнь – это сочетание разных прожорливых кусочков Бытия, которыми я

владею, которых я созерцаю, которых я созидаю…

И тогда он понял, что пора ему двигаться дальше – ниже, что здесь он все испытал и что не хватит

ему больше героизма идти дальше по земле. И спустился он в безмолвный океан. Там кишит

жизнь, безмолвная жизнь, которую можно охватить одной рукой. И видел он, что она не касается

его и не усердствует, и не нападает, но ему как-то дико. И понял он тогда, чтобы он не менял

ничего не изменится в его сердце, пока… И он так и не узнал ответ на этот вопрос…

И вернулся он на небеса к Матери своей, которую любил и ценил больше жизни своей.

– Ты должен вернуться на землю и найти то, что ты искал, но так и не нашел – гармонию с самим

собой, признание, и когда ты будешь везде принят и твой талант будет на расхват – ты все это

можешь.

– Да, мама, ты права, я верю твоей разборчивости. Я вернусь обратно на землю. Но я так не хочу

возвращаться туда, и не хочу утратить твоего присутствия.

– Нет, больше всего ты боишься быть отвергнутым. Взгляни на своего брата, он остался на земле,

обзавелся семьей и стал хорошим трудящимся.

Скатился он громом с небес и сразу, как только шаг его остался на земле, Франц двинулся он в

публичный дом и познал тело мужчины, когда занялся любовью с мужчиной легкого поведения и

был он испещрен могуществом и сливочный рывок в конце объял его необъятное желание и

угасло на время влечение.

Но возжелал он еще познать женщину и сократилась она достоинством перед ним и пала на

колени и совершила оральный ритуал. И это, шептала ему мама с небес, не совсем то, что он

ищет. И не послушался он ее.

– Родители земли не ругайте то, что понять не смогли, ваши дети уже давно не ваши рабы! —

кричал он гулко на улицах.

– Чего ты повздорил сам с собой? – спросил его брат.

– Нет, ты только подумай, люди делят себя на сочетание между мужчиной и женщиной, но права

женщины быть с женщиной или мужчины с мужчиной ни у кого нет.

И хватило ему сполна этих опытов и занялся он музыкой и писал то, что видел в свечении луны, в

своих чувствах, в дороге. И писал он фортепианные концерты.

И узнала полиция о том, что Франц якобы гомосексуалист, причем открытый. И отправили его

лечиться в психиатрическую клинику и думал он, в чем отличие свободы человека от его

несвободы – в каких точках можно найти их различие. И познал он, что для человека свобода

отличается от несвободы в том, что на свободе он ест то, что хочет и когда хочет, тоже касается

занятия любовью, хождения в туалет. Но ведь в психушке можно читать, можно сочинять сколько

угодно, потому агнец не мог понять в чем ее ужас, но познал уродство человеческой свободы. Если это, конечно, не психушка с криками и

воплями, куда он попал позже – это совсем другое дело. Только сны о Марии его спасали и не

отпускали – верная и сердитая любовь, которая изредка ликует глазами бешенного носорога. Ему

снилось, как она растрепанная рассеянно его зовет и эхо наслаивается на ее нежный голосочек.

Но он не хотел быть с ней, а только желал внимать ее как бело-желтую звезду на небосводе —