Валерия Колесникова - 32 декабря. Повести и рассказы

Следующим звеном моего замысла стали настоящие воздушные шары всевозможных размеров и цветов. На них перед каждым представлением я рисовал улыбающиеся мордашки. Мне хотелось рассмешить или хотя бы заставить улыбнуться каждого из зрителей. Под куполом цирка я собственноручно взгромоздил огромный мешок, из которого ассистент по моей команде сбрасывал по одному смеющемуся шарику. Звук каждого из них сопровождался записанным на магнитофонную ленту определенным голосом. Я выучил их последовательность наизусть. Это был людской смех, записываемый мною десять лет подряд, и мне казалось, что я уже собрал голоса всего человечества – от мала до велика. В моем архиве были голоса детишек – мальчиков и девочек, – переходящих от всхлипывания к задорному хохоту, были смех-дразнилка, смех-икалка, смех-журчание, смех веселых матросов и жеманных барышень, смех абсолютно пьяных, трезвеющих и никогда не пьющих, смех забавных старушек и косматых стариков, больных, пребывавших на смертном одре и выздоравливающих, обреченных и одухотворенных. Но своей заслугой я считал не то, что записал несчетное число людей.

Я был горд тем, что смешил их лично, и потому считал, что имею право записывать на пленку результат своей работы, так же как врач фиксирует в медицинской карте диагноз пациента. Но в отличие от врача я не ставил диагнозов. Мне хотелось верить, что я выдавал волшебные пилюли, которые, на мой юношеский взгляд, делали людей лучше, добрее и отвлекали их от повседневных забот.

На сцену сыпались с купола цирка смеющиеся разноцветные шарики, сначала по одному, а потом – застилая собой весь зал. Я останавливался, балансируя в колесе, в самом центре манежа и открывал огромный прозрачный клеенчатый зонтик:

– Мне кажется, сегодня пойдет дождь, – обращался я к зрителям, среди которых было много мальчишек и девчонок, смотревших на меня с задором. И поднимал голову к куполу цирка. – Видите, там свисает синяя нахмуренная тучка?

Дети устремляли взоры кверху, и я продолжал:

– Давайте на мгновение представим, что тучка нам подарит не слезы дождя, а радость, настоящий человеческий смех. Думаете, так не бывает? – я снова обращался к зрителям. Дети, подозревая неожиданное, все же отрицательно кивали головами.

– Ну что ж, я расскажу вам одну историю, когда я сумел превратить слезы в радость.

Удивительно, что в цирке воцарялась полная тишина, маленькие и большие зрители, будто завороженные, со вниманием начинали воспринимать мой рассказ.

– По соседству со мной жила маленькая девочка. У нее случилось небольшое несчастье (я врал только в этом эпизоде, ибо несчастье было большим. У нее умер отец). Она сидела в подъезде, на ступеньках, и горько плакала. Я, зная о несчастье, всеми силами пытался ее отвлечь: придумывал забавные истории, стоял на руках, жонглировал и в итоге добился своего. Девочка засмеялась вот таким смехом…

И из-под купола полетел первый розовый шарик с заливистым девичьим смехом, похожим на колокольчик (я не стал рассказывать зрителям, что смех этой девочки я не посмел бы записать). Дальше было больше. Вслед за девичьим смехом начинал хохотать водитель автобуса, затем полицейский, медсестра, грузчик. На арену начинали сыпаться воздушные шарики разных цветов и размеров. И постепенно записанные голоса смеющихся начинали сливаться с заливистым смехом зрителей, постепенно преобразуясь в один общий вселенский смех, и, пожалуй, только я один не смеялся в эти моменты, потому что не имел права. В руки улыбающихся людей опускались смеющиеся воздушные шары. И не было ни одного грустного либо отстраненного лица. Весь зал сиял, как и мой праздничный клоунский костюм. И всеобщий благостный, какой-то спасительный хохот переходил в нескончаемые аплодисменты, под которые я удалялся на своем колесе за кулисы.

Я уходил, а аплодисменты все не стихали. Артисты нашего шапито в тот вечер приветствовали меня как победителя: радостно обнимали, подбрасывали вверх и бесконечно благодарили за представление. А импресарио даже приказал сменить к следующему представлению афишу, где мое имя значилось бы самым крупным шрифтом: я вмиг стал ведущим артистом шапито. Ближе к ночи мне, как и всем новобранцам, предстояло устроить банкет. Коллеги помогли накрыть столы: мы накупили много съестного и алкоголя. Во время банкета мой дорогой друг, старый клоун, сидел поодаль и на удивление не выпил ни рюмки. Он просто наблюдал за происходящим, и было видно, что его что-то беспокоит, либо он погружен в какую-то свою думу.

Перед тем, как уйти в гостиницу, я подошел к нему и спросил, что он думает о моем номере. Его мнение для меня было важнее любых лестных отзывов.

Он взял мою мокрую от волнения руку, повернул ладонью кверху, затем вынул из кармана свой тряпичный клоунский нос и отдал мне:

– Я много лет пытался создать хоть какое-то подобие такого волшебного номера. Я смешил людей, но не одухотворял их. У тебя есть талант врачевания душ, не потеряй его! Есть поверье: если хотя бы на время оставить дар, полученный свыше, он переходит к другому. Береги этот дар, мой мальчик!

Расчувствовавшись, мой старый друг начал долго трясти мою руку, его глаза наполнились слезами:

– Да, вот еще. Это самое важное. Не возгордись, ибо в самомнении мы теряем ощущение реальности. И никогда не запивай неудачи вином, как это делал я. Есть еще кое-что, но, пожалуй, третье наставление ты не сможешь выполнить. Это не под силу молодому человеку. Достаточно и этих двух.

Клоун потрепал меня по щеке и уже хотел было уйти, но я остановил его и крепко обнял. В тот момент я подумал, что через него говорит со мной тот старец, и мне хотелось дослушать его речь до конца.

– Скажите, что же это за наставление? – сказал я после некоторой паузы.

– Ты способный ученик, вернее, не так… – клоун сильно разволновался, и по его лбу потекла капля пота. – Ты ученик, который превзошел своего учителя. Хорошо, я скажу. Но жизнь сама определит, будет так или иначе. Если когда-нибудь полюбишь по-настоящему, не предавай это чувство. Пусть любовь будет неразделенной или взаимной. Первый свет – от Бога. Без любви все бессмысленно.

Я тогда действительно не понял, зачем мне это третье наставление. Мне казалось, что о любви не может быть и речи. И моя единственная любовь – это цирк.

– Я теперь могу спокойно уйти из цирка, добавил клоун. – Мне совсем не жаль отдавать тебе свой дар.

Он пронзительно, пристально посмотрел на меня, будто прощаясь навсегда, и удалился. Я долго буду помнить эту встречу.

Воспоминания прошлого были такими печальными, будто недавно пережитыми, и бередили мою душу, словно не желавшие предаваться забвению. Но я пообещал сам себе, что не вычеркну из памяти ни одного из них и сохраню в душе все, что случилось со мной за это время: и беззаботное веселье, и невосполнимую грусть – все чувства одинаково наполняли меня. И все-таки нельзя, нельзя жить прошлым, ибо теряешь настоящее. Я это прекрасно понимал.