Вероника Кунгурцева - Книжная жизнь Лили Сажиной

– Я просто пошутил, Мирончик, я никого не трону, пожалуйста, не стреляй… Ты больной человек, я больной человек… Что с нас взять-то…

– Я просто человек, – сказало наше Пугало, – а ты… ты… – он не находил слов, а потом нашел: – Я не выстрелю на этот раз, но если еще когда-нибудь ты, сучий потрох, подойдешь к детям… я… я тебе башку размозжу.

Кочегар обхватил голову руками и полез по склону обратно в свою тьму. Наше Пугало, Мирон Васильич, просто человек, дождался, пока кочегар исчезнет с глаз, повернул к нам заросшее щетиной лицо и кивнул:

– А я вас узнал, девчонки, хоть вы сегодня без перьев и без лопат…

И тут у меня прорезался голос:

– А мы за лопатами… вернее, за тяпками и пришли. Вы, вы герой просто, Мирон Васильич… Вы… вы нас спасли!

И тут Пугало так же неожиданно, как появился, пропал: он просто растаял в воздухе.

Мы все же сходили за тяпками и отнесли их на место, в сарай за школой, молча отдав завхозу. И мы с Таней Буравлёвой очень долго не говорили про то, что случилось по дороге на опытный участок, как будто этого совсем никогда не было.

И, как снег на голову (хоть весна была в разгаре), у калитки финского дома появилась незнакомая старуха. Я сидела во дворе, на скамеечке под цветущим жасмином, его запах мог выманить из дому любого затворника, и читала «Речи Сигрдривы».

За спиной незнакомки был вещмешок, а в руках небольшой серый чемодан. Недолго думая, она распахнула калитку и, поставив чемодан на землю, сказала:

– Ты, небось, Лиля, что ль? Я подтвердила, с некоторым изумлением глядя на старушку: на ней была коричневая жакетка, темно-синяя юбка почти до земли, боты, а на голове платок цвета топленого молока с вязью узора по краю (впоследствии я имела возможность во всех подробностях рассмотреть этот платок), завязанный сзади, на шее, узлом. Росточка она была совсем небольшого.

– А мать где? Тамо? – спрашивала незнакомка, кивая на окна веранды.

Я покачала головой:

– Любовь Андреевны нету дома.

– Любовь Андре-евна, – передразнила старуха, – ну-ка, оставь книжку в покое и отнеси чемодан с котомкой в дом.

Говорила незнакомка таким тоном, что возражать ей было невозможно. (Видимо, котомкой она называла вещмешок.) Я пожала плечами и занесла вещи на веранду, а когда вернулась, увидела, что старушка сидит на моей скамеечке, тщательно принюхиваясь к жасминовому воздуху. Библиотечную книжку она сбросила на землю, хорошо, что белую гладкую суперобложку с рисунками я перед чтением сняла.

– Всё тут неправда одна, – презрительно говорила старуха, указывая на нибелунгов, Старшую Эдду и Беовульфа (под одной коркой).

– Нет, правда, – не согласилась я. – А вы кто вообще?

– Бабушка, лешак тя забери, кто ж еще-то! И не зубать мне, ишь, какая зубастая!

Я провела пальцем по своим зубам, не очень понимая, что она хочет сказать.

– А как вас зовут?

– Сказано тебе: зови Бабушкой, не ошибешься. И тут, наконец, до меня дошло! Вытаращив глаза, я закидала пришелицу вопросами:

– И… и откуда вы взялись вообще? И вы… что – у нас будете жить?!

– А где ж еще-то!

Бабушка подошла ко мне, стала рядом: ее макушка оказалась на уровне моего плеча. Поглядев на меня снизу вверх, она покачала головой:

– И куда ты растешь, дылда дикошарая… Ребятёшки-то станут говорить: тетенька, достань воробушка! Задразнят совсем.

– Не такая уж дылда: я на физре третья с конца стою, – пожала я плечами. – Только Натка Фокина да Таня Буравлёва меньше меня ростом, а весь класс в ряд строится перед нами.

– Третья с конца! Гли-ко: ты уж меня переросла! А еще в средней школе учишься! Что дальше-то будет? К велякам подашься?

– Кто такие веляки?

– Узнаешь, да поздно будет. Где тут печка у вас, показывай… Чаю с дороги хоть предложат в этом доме или так и будем под кустом прохлаждаться?!

Я смутилась и повела гостью (гостью ли?) в дом.

Чаю она выпила три кружки, а вначале спросила, куда мы спрятали самовар.

– У нас нет самовара, – отвечала я.

– А конфеты «Снежок» имеются? – спросила пришелица. И вот тут меня охватило смутное беспокойство… «Снежок» – любимые конфеты известно кого. Нет, конечно, я не думала, что Бабушка покинула домовину на кладбище и явилась за каким-то лешим к нам… Но что-то в ней было до того странное… начиная с карликового роста. И глаза, глаза… как две выцветшие, покрытые изморозью незабудки. И зубы все целёхонькие, а не как у Бабы Гали – вставная челюсть.

И тут я поняла, что пришел мой час: пока Любовь Андреевна репетирует (Первое мая-то вот-вот нагрянет, а с ним и очередной концерт!), я должна вызнать, откуда мы с ней здесь взялись: небось, старушка в курсе.

Сидели за столом, перед окошком, а с бугра спускалась, спотыкаясь, лохматая Тамара Ивановна, уже в подпитии.

– Страшилище! – тотчас припечатала Бабушка, указав на нашу соседку.

– Да, тут много всякого народа живет, и все приезжие: кто раньше приехал, кто позже… – осторожно начала я, – многие из такого далека… Из Орла, например. Из других городов тоже. И деревень… А вы из какого населенного пункта?

Это я зря про «населенный пункт» завернула: Бабушка, до тех пор слушавшая с некоторым интересом, сразу интерес потеряла.

– Не из какого не из пункта. Из страны.

– А из какой страны?

– Ты опять зубатить? Из нашей, из какой.

– А долго вы ехали? Или, может, летели? На корабле плыли? На подводной лодке?!

– Добиралась своим ходом. И хватит допрос вести: много будешь знать, скоро состаришься. И так уж вон вымахала под облако.

Тут вернулась Любовь Андреевна и, увидев Бабушку, сказала такую фразу:

– А мы тебя только в субботу ждали.

– А я вот она: в четверток подгадала. Дай погляжу хоть: опять, знать, новое платье?

То есть, выходит, она видела Любовь Андреевну в каком-то старом платье?! И она знала, что я учусь в средней школе! И Любовь Андреевна ее ждала (а мне не сказала!). Как же бы мне разговорить Бабушку! Может, она была в моем прошлом, может, у нас с ней частично общее прошлое?!

Так Бабушка поселилась у нас, и весь наш быт перевернулся: Любовь Андреевна сходила в контору и выпросила еще одну комнату – для Бабушки, нас ведь теперь трое, а так как свободной комнаты ни в нашем финском доме, ни в каком-нибудь соседнем не было, нам дали две комнаты в кирпичном здании, в том самом, где в переднем торце магазины. Мы поселились во втором подъезде, на первом этаже (моя классная руководительница Луиза Андреевна жила как раз над нами). Только у нас была не отдельная квартира, а коммуналка с предлинным коридором: наши комнаты – дверь в дверь; слева от большой комнаты – две двери завгара с женой и детсадницей-дочкой, а рядом с каморкой (которую мне пришлось делить с Бабушкой) – три двери почтальонки тети Раи Осиповой, там она жила с пьяницей мужем и двумя сыновьями (младший Вовка, конечно, был моим одноклассником). Кухня общая: три керогаза, на которых целыми днями что-то шкворчит в кастрюлях и сковородках, унитаз в загородке за дверью тоже общий – хоть тут никто не будет камнями швыряться. Правда, ванны и душа, как и в финском доме, нет. Мы привыкли ходить в поселковую общественную баню, и от множества голых женских тел у меня каждую субботу рябило в глазах. Хорошо, что я очки в предбаннике оставляла: изображение помывщиц было размытое не только от клубов пара, но и от близорукости. Тем не менее я стала замечать, что у моих одноклассниц, даже у Тани Буравлёвой, намечается грудь, я же – доска доской, такая же, как и в начале моего пребывания в этой гористой местности.