Анна Гайкалова - Семьдесят шестое море Павла и Маши П.

Стоило кому-то из соседей погрузиться в апатию или депрессию, произойди у кого-нибудь неприятный эксцесс, Попсуйка немедленно покидал свой мир воспоминаний и, шаркая ногами, приходил взыскивать помощи. Цепкими пальцами он хватался за локоть соседа или скребся в дверь и дотошно требовал отварить ему картошечки – «руки дрожат, дрожат, выпадает нож» – сходить в магазин, а порой даже помочь с уборкой, ссылаясь на давление и на то, что у него кружится голова.

– А то упаду, упаду да рассыплюсь. Как говорила моя Бронечка, «прямо щас и умер`у»! Мне же много теперь не надо, старому… А потом тебе, милок, собирать на совок мои косточки…

Приходилось отвлекаться, помогать, а в это время благодарный дед оставался рядом и о чем-то ворковал тихо, периодически взывая к ответу на свои обращения. И помогающему чудесным образом становилось легче, плохое настроение отступало и уже не возвращалось.

Квартира берегла уютного деда, считая его своего рода талисманом и даже гарантом всеобщего спокойствия и благополучия, несмотря на то, что порой то один, то другой житель ли, гость ли оказывался не прочь укрыть от старика свой секрет. Тщетно, вездесущего деда было не провести, о себе самом же он не допускал никакого любопытства сверх того, о чем поведал давным-давно.

Пришедшая как-то в гости к Бережковым Нина Дмитриевна его спросила однажды, отчего, раз он украинец, фамилия у него не оканчивается на «о», ведь должен быть он «Попсуйко», как правильно…

– А кто сказал, что я с Украины? – шаркая ногами, бредущий по коридору дед развернулся и неожиданно остро свернул глазами. – Как я туда попал, в Украину, так оттуда и выпал, мож я с севера, а мож кубанский казак! – и дед, наверно забыв, куда поначалу шел, направился обратно к комнате, бормоча: – Откуда я родом, про то земля знает, больше никому из живых знать не след. А кто будет гадать, сы от а петрышкэ ди вэрт, так ведь, Броня моя? Как за пучок петрушки тому цена! Ишь, удумала, на «о» меня писать. Какая-такая на «о». Ишь!

Нина Дмитриевна себе самой вопрос о фамилии деда время от времени задавала, но все забывала спросить. И сейчас, встретив серьезный отпор, от неожиданности растерялась. Глядя в спину старику, она смущенно оправила платье.

– Простите, я не хотела вас задеть, право, это я так спросила, безо всякого умысла, – огорченно сказала она.

Дед оглянулся через плечо, прищурился подслеповато и развернулся снова, но лишь подался, обратно не пошел.

– А ничего, ничего, – зашелестел он, и Нине Дмитриевне показалось, что улыбнулся. – Я же, как ты всегда, как ты, так и ответил. Броня моя, она была ох как строга, да всякий раз приговаривала, шо «не так добре зугала, как добре мэйнала 2 2 «не так по-доброму говорила, как по-доброму думала» – украинский, идиш. ». И ступай, голуба, ступай, куда шла, там уж тебя заждались, – тут Попсуйка закрыл за собой дверь, оставив обескураженную Нину Дмитриевну гадать, что хотел сказать дед, и почему не сделал как обычно, не перевел на русский язык загадочных Бронечкиных слов.

В тот день, когда Маша уснула на чердаке, поджидая открытия тайны зимней ночлежки ворон, Попсуйка свою комнату покинул за некоторое время до обнаружения Машиного исчезновения. Он отвлекал Владимира Ивановича, прося то отнести ему в комнату чайник, то ронял посуду, и тот собирал осколки, а целую поднимал, мыл, вытирал, возвращал, то со слезами в голосе сообщил, что встали его часы, без которых ему впору на помочах ходить. Тогда только принесшемуся взмыленному Павлу пришлось часы развинтить и починить, что, впрочем, оказалось несложно.

Пришедших внука и бабушку Смилга Попсуйка вместе с Владимиром Ивановичем встретил на лестнице и манерно раскланялся с пожилой дамой в мехах, всячески обозначая свое ею восхищение, а из этой встречи извлек для себя зримую пользу: позаимствовал фразу, которую женщина произнесла. Порой в морозные дни, когда Маша собиралась на улицу, Попсуйка, как отощавший сонный медведь, вылезал из своей комнаты-берлоги и взывал:

– Застегни мне пуговицы на рукавах, Марийка, пальцы-то, пальцы совсем не гнутся! – И пока Маша справлялась с пуговицами, умоляюще бубнил: – Вот так, вот так… Да ты и сама ради спокойствия старика кофточку-то, кофточку-то под пальтишко поддень? Как говорила одна прекрасная дама, и я ее-таки помню, опасно, что может случиться с ребенком у такому холод!

Вторую большую комнату занимала Лидия Александровна, старая дева, относившаяся с показной брезгливостью ко всему, что по законам природы обычно приходило девственности на смену.

Судьба Лидии Александровны оказалась нелюбезной и сделала свою владелицу малословной и необщительной. Легенда гласила, что когда-то давным-давно Лидия Александровна, тогда еще Лидочка, со своей сестрой Анечкой и уже очень немолодыми родителями въехали в квартиру на улице Грановского. Анечка на год старше Лидочки, но случилось так, что влюбились они в одного мальчика по имени Боря.

Боря красавец, так говорили все: высок, голубоглаз, черноволос, статен. А нехорошего в его судьбе всего одно, он сын дворничихи, поэтому приличной комнаты у них не было, вместе с матерью Боря ютился в подвальной каморке, впрочем, ни ему, ни сестрам этот факт настроения не портил. Дети часто вместе играли, в одно и то же время гуляли во дворе, пока не подросли, и не настал день, для Лидочки горестный: Боря сделал Анечке предложение.

К этому времени родители уже совсем одряхлели, а Боря молодой, крепкий. Родители дали свое согласие, прописали Борю к себе. После свадьбы огромную комнату разделили на две части. В одной блаженствовали молодожены, а во второй ютились пожилые супруги и несчастная Лидочка, которая поневоле потеряла сон, прислушиваясь к каждому шороху из-за дряхлой перегородки. А перегородка и правда одно название: буфет дверцами к родителям, шкаф дверцами к молодым, остальное занавеска.

Через год у Лидочки сильно испортился характер. Раньше любительница пошутить, теперь она казалась даже угрюмой, яркие кофточки свои подарила сестре, которая, впрочем, их носить не могла, потому что ждала первенца. Лидочка оставалась неразговорчивой, ухаживала за родителями, как вскоре Анечка родила дочку, красавицу, всю в отца.

В комнате Бережковых в ту пору жила древняя Василиса, отчества ее даже сам Попсуйка не знал, а называл Васёной. Васена была набожной, но не церковной. У нее в комнатах иконы хоть висели, но никто из соседей перед ними старуху не заставал, а наоборот, все, не сговариваясь, считали, что Васена приколдовывает, хотя ничем этого подтвердить никто бы не сумел. И вот Васена-то как раз и «приговорила» маленькую Риммочку, едва только молодые родители внесли новорожденную в дом. Старуха посмотрела в лицо ребенку под доверчиво приоткрытым треугольником кружевного покрывала, покачала головой и беззубо прошамкала: «Слишком хороша девка. Не жилец».