Вч. Филиппов - Несколько дней в Ярмонге. По-русски в стихах и прозе

С другой стороны, если то, о чём она говорит, правда, то её поведение совсем не удивительно. Юная некрасивая студентка местного училища поздно вечером идёт домой и видит, как рядом с ней произошла инопланетная катастрофа. Она бежит помочь выжившим и видит запуганного инопланетянина. У него же были инструкции, у него же есть заверения дипломатов, но какой-то сбой – и его НЛО летит, сверкая антенками, не на специальный межпланетный аэродром, что под Челябинском, а в какую-то дыру – Ярмонгу. И тут удар! И ещё удар! Он уворачивается, но падает – бесшумно – на пустырь за детсадом №3 «Подсолнух». Капитан выбирается из раскалённой тарелки… Его костюм светится. Он видит заплутавшую прелестницу и устанавливает телепатическую связь: «Я – последний представитель своего рода…". Что с ним было дальше, мать не знала. Через 9 месяцев в городском роддоме она родила Колю. «Я хотела назвать тебя Олей, думала, что ты девочка», – сказала мать задумчиво. «А вышел Коля. Ну, почти вышел», – сказал он. Ему опять захотелось ухмыльнуться! Столько ехал, столько выдумывал образ, а она оказалась сумасшедшей.

– «Сумасшедший какой-то», – сказала женщина с бокового, кивнув в сторону старика, хлопнувшего дверью в тамбур.

– «Это не важно», – сказал Коля.

Он стал смотреть в окно и ловил себя на мысли, что ничего не узнаёт из этих мест, абсолютно ничего. Да и с чего бы? Ему был год, когда он оказался в детдоме, и этих мест никогда не видел. Ему хотелось почему-то эти места вспомнить, узнать, посчитать родными, но ничего не выходило. За окном, посреди выжженных солнцем равнин, тянулись заброшенные амбары, кривые деревни, огромные просеки с ультрафантастическими, похожими на гигантских ажурных роботов, опорами ЛЭП. Поезд шёл, а в голове шли какие-то не связанные мысли. Как странно было есть в Макдоналдс в Москве, какой там зассанный туалет. Странная погода была в Милане, когда с Женей туда ездили, чтобы встретиться с его матерью. А тут столько едем и нет людей почти, ни городков, ничего. Птица летала у балкона дома, а ещё я люблю чизкейк. Ну почему сердце не колотится? Увидеть ту, о которой был целый роман на серых листках. Как соседи нашли ребёнка в куче говна и мочи в углу квартиры, из которой была вынесена вся мебель. Как прокурор представил то, а инспектор другое, а судья постановил. Интересно, а дочь этого старика одевается в какую эпоху? Наверное, что-то с кринолинами. И если кринолин, то на китовом усе? Они же такие лёгкие! Наверное, нет, на пластике каком-нибудь. Судья смотрел на даму, закрытую вуалью. Она сидела у колонны, прикрытая другими людьми, но Судья знал, что это была княгиня-мать. Её дочь, в мученической льняной робе, стояла со связанными руками перед обществом города. Ворох шляп, вееров, цилиндры и трости – все шептались, глядя на падение знаменитой семьи. Княгиня с ужасом вспоминала зиму 1983 года, какая тьма разверзлась перед ней при входе в квартиру: всюду грязь, накурено, по полу валяются бутылки, какие-то тряпки, под тряпками мужики в мятых грязных трусах. Она шла по квартире, уже даже не обращая внимания, что полы её кринолина задевали всё это. Она прикрыла рукой в перчатке нос, потому что всюду стояла дикая вонь. Как вдруг княгиня услышала детский плач. «Господи! – закричала она, – да тут малыш!». Она разгребала руками газеты, сваленные в кучу на кухне. Здесь не было даже газовой плиты, вместо одного стекла в окне торчала фанерина с куском обоев. Она хотела было поднять ребёнка, но тут увидела в дверях свою дочь. «Что ты наделала, тварь?» – зашипела княгиня. «А что я наделала? – Настя была пьяна. – Ничего не наделала. Славик погиб в Афгане, как иначе? Ты знаешь про Славика?». Княгиня едва не набросилась на эту дуру со словами «Да мне нет никакого дела до Славика!», но она лишь сделала три вдоха и успокоилась. Ничего общего она не хотела более иметь с этим человеком, которого считала своей дочерью. У неё было всё впереди: балы, офицеры, гимназия, Ницца, деревни! Но нет, она выбрала Славика, которого из «фазы» турнули и который шабашил в доках. А теперь ещё не чище! Тут ребёнок лежит в куче кала. «C’est ton bébé?» – спросила она, в упор смотря на дочь, которая стояла, уперев руки в дверные косяки. «Oui, maman, c’est mon enfant, – отвечала та преувеличенно капризным тоном, – On l’a conçu sur…» – «Ne sois pas vulgaire, Nana», – резко оборвала её мать и, быстрым движением оправляя вуальку, направилась к выходу. «Я буду звонить в органы опеки и попечительства, – крикнула она уже в подъезде, – я пойду в прокуратуру, уж поверь. Князь тут всех перережет! Я ментов вызывать буду!». Она вышла на улицу, глубоко дыша. Слёзы застилали ей глаза, она ничего не могла видеть вокруг себя. Княгиня снова глянула на дом – этот мрачный жёлтый хрущевский дом с глубокими, словно кровавыми, бороздами по фасаду. Здесь закончилась их семья, думала она, здесь нет уже ничего и более не будет. Княгиня взяла извозчика и отправилась домой.

И после суда, после многих лет каторги, после рудников и поэтических поселений, после всех унижений, через которые они прошли, Настя снова жила здесь – с Владиком. Головенко, хоть и не погиб в Афгане, давно сидел – по мелочи, а там, рассказала Нина, его сестра, порезал охранника. Она изредка вспоминала его, конечно, хотя вся их история была недолгой и пьяной. И помнила удивительно чётко, вплоть до родинки на бледном плече. Поняла ли она, кто тот мужчина, который был как две капли воды Головенко? Поняла с первой минуты. Он пил пиво и прикидывался местным, и когда она вышла, никак не отреагировал, даже бровью не повёл. И всю неделю она видела его у подъезда или на детской площадке, или в «Магните» – нигде нельзя было скрыться. Ей было как-то поначалу неудобно показывать, какая она старая и страшная алкоголичка, а потом, в среду, наоборот захотелось напиться как можно сильнее и валяться у него на глазах в луже рвоты. Она часто напивалась, чтобы было весело. Потому что когда приходилось ходить трезвой, становилось невыносимо от мыслей, от всех мыслей – и о родителях, о снеге, о подруге юности, Зое, о лопате на даче, о гробе матери, о прокуроре и колонии, убитой в детстве кошке, вытрезвителе… В среду Владик сказал ей про хрена, который трётся во дворе уже два дня, и Настя вот так запросто сказала:

– «Это мой сын от Головенко. У меня его отобрали в детдом».

Владик поперхнулся и пристальнее посмотрел на Колю, который просто сидел на скамейке и рылся в телефоне.

– «Так, слушай, поговори с ним, пригласи, что ли. Он сам приехал, что ли?»

– «А о чём мне с ним разговаривать? О тебе, что ли? Что я ему скажу? Что я дура и что мой папашка отправлял меня в Москву и прочая, а я выбрала не того парня? Что папаня был важной шишкой и просто послал меня нахуй? Что, нюни развесить перед ним и потом, может, ещё и денег попросить? Скажу, мол, злой папашка лишил меня всего, а я настрадалась от любви, и храню верность его отцу-герою? Что я была отличницей, да, и как мне надоела вся эта погоня за их кожаные кресла и пропуска куда надо, и скажу, как я красила лицо, мечтая убежать на танцы, и как папаша называл меня проституткой. Ну а я и была, может, проституткой. Или прикинусь сумасшедшей. Скажу, что от инопланетянина понесла. Шла с корзинкой пирожков, а там летающая тарелка, ну и вот – ты появился через девять месяцев».