Владимир Муляров - Гафур. Роман. Книга 1. Фантастика

Скоро, уже скоро, отец, совсем уже скоро мы вновь, как и во времена моего детства, когда ты возил меня на своих плечах, мы снова будем вместе, и я, наконец, смогу сделать то, о чем мечтал очень и очень давно. Прижать тебя к своей груди и так, горько заплакать от счастья и от того, что там, за Великим Порогом Всего, там уже мы не расстанемся…

«Сколь тщетна эта жизнь, воистину, сын мой! Сколь обманчива и коротка! Вот и снова Новый Год! Снова пожелания и надежды, однако, и наша смерть где-то притаилась и ждет. Какой-то день или ночь будут последними и для нашей собственной жизни. Поэтому блажен, кто день и ночь помнит о смерти и готовится ее встретить. Ибо у нее есть обычай приходить к тем, кто ее ожидает, веселой. А тех, которые ее не ждут, – настигает горькая и жестокая! Посему поразмысли и ты, сын мой, о лжи и обмане этого льстивого мира, и с помощью Божией Благодати смотри, не согрешай никогда! Ибо льстивый этот мир понуждает всех, чтоб они были близ него. Может когда-то удастся поймать их в свои сети, и иметь навсегда своими. Ибо люди обманывают и обманываются.

Будучи смертными – над своим смертным трудятся. Однако, ты слушай в себе день и ночь Божий голос. Не люби мир и весь обман мира, ибо быстро он проходит, и все его радости минуют. Только творящий волю Божию – тот пребывает вовек. Помни каждый день, сын мой, что ты призван пройти эту жизнь, как монах, а не как мирской.

В миру итак достаточно мирских. Я радуюсь, если радуешься. Печалюсь, если печалишься, добрый мой сын. Страдаю, если страдаешь. Не печалься сверх меры ни о чем. Возложи все на Бога. А Он лучше нас знает пользу души. Попечениями и размышлениями больше разрушаешь, чем исправляешь себя.

Зло, произошедшее в прошлом, только покаяние и изменение жизни исправляет. Итак, радуйся в Господе и позаботься остаток своей жизни пройти в покаянии…»

Да. Это хорошо про остаток жизни. Очень вовремя! Последний раз, когда я помочился в ненавистный песок, то заметил, что моча моя стала тёмно—коричневого цвета. А кроме этого меня преследовала нестерпимая боль в области правой почки, чего раньше не было никогда. Вероятно, это от того, что когда я пал с высоты в песчаную кашу, то упал я на бок, сильно изогнувшись, т.к. еще в падении хотел расположиться ногами вниз. Ничего, конечно, у меня из этого не вышло, и я упал, как мешок, на правый бок после того, как дюна сдула меня с себя.

С тех пор у меня ныла вся правая сторона тела. Но, если в отношении ушибов рук и ног можно было и потерпеть, то боль в почках меня серьёзно тревожила. Впрочем, как говаривала моя тетушка, от чего—то ведь надо умирать…

«Зло, происшедшее в прошлом, только покаяние и изменение жизни исравляет…» Простая эта мудрость, которую я читал и перечитывал сотни раз, наконец—то, до меня доходит. И по иронии судьбы здесь ни покаяться, ни исповедаться некому, кроме Творца, который итак всё обо всём знает и у которого я, как на ладони. А еще у меня не остаётся совсем ни времени, ни возможностей что—либо в своей жизни менять. Всё. Похоже, я испил свою чашу до дна, до последней капли быстроутекающей моей жизни… Господи, где Ты?

Я остановился у камня, который одиноко валялся в бескрайних песках, и к которому я, оказывается, бессознательно шел уже довольно давно. Я устало плюхнулся в его тень, хотя его тени хватило ровно настолько, чтобы в ней укрылась одна только моя голова и левое плечо, и мгновенно уснул.

Я уже не думал ни о собственной безопасности, ни о спасении. Мне стало всё равно. Поскольку еще сутки назад в глубине души я понял, что пустыню мне не пройти. Просто шел себе и шел, пока мог. Но теперь всё. Этот камень – он и будет моим последним пристанищем. В полусне—полубреду мне вновь почему—то привиделся Эрмитаж, таким, каким я его запомнил в последний раз много—премного времени назад… Зима. Холодно, и мы с Михаилом прячемся в поднятые воротники, а наши женщины стоят спиной к невскому ветру, и из их капюшонов вырывается пар… Дышат себе в замерзшие руки… Холодно, очень холодно. Меня всего сотрясает озноб! И тут двери Зимнего открываются и мы входим внутрь, прячась от февральского мороза. Ты тогда сказала, я помню, «Боже, как здесь пусто! И эхо! Там, кажется, лежит человек.»

Твоё лицо, такое ясное, такое лучезарное, высунувшись из спавшего капюшона, приближается к моему лицу, которое я, почему—то, тоже вижу, и я понимаю, что ты собираешься поцеловать меня в ледяной лоб, но вместо этого я слышу слова: «Эй! Ты жив? Очнись!» Твой поцелуй так сладок, так похож на воду. И она льется мне в гортань. И я жадно пью твои медовые уста, судорожно глотая жизнь, исходящую из них…

Эта вода, излившись прямо из твоих губ, возвращает меня к жизни. Но не в фойе Эрмитажа, а опять—таки, у камня, в ненавистной пустыне, где я завалился в последний раз, чтобы просто умереть. Но не умер. А вместо твоего лица перед собою, сфокусировав расстроившееся зрение, я вижу лицо красивого и очень древнего старика в чалме, и слышу его слова. «Слава Всевышнему, – говорит старик.– Ты пришел в себя! Потому что я уже споил тебе всю нашу воду!»

Я автоматически отметил про себя это «нашу» и решил приподняться на локтях, чтобы посмотреть, скольких еще людей объединяет это слово, но не смог этого сделать, т.к. выпитая мною тухловатая вода, которую в меня влил старик, вконец меня обессилила. И снова нестерпимо захотелось спать. Но! Мне просто необходимо было знать в компании каких людей я оказался, поскольку добрая половина всех людей из близлежащих стран хотела бы моей смерти. За последние два десятка лет наша шайка успела создать себе замечательную рекламу. Старик это, конечно, понял и приподнял мою голову так, чтобы я мог видеть людей, бывших вместе с ним.

Их оказалось совсем немного: молодая, высокая женщина, закрывавшая лицо платом от песка да двое пацанов. Одному, который постарше, было по виду уже за двадцать, а тот, кто поменьше, был совсем еще малец, лет, я думаю, десяти – одиннадцати. Был у них также и ослик, очень грустного вида, на котором был навьючен весь их скудный скарб в двух тюках.

– Это моя жена и мои дети – просто сказал старик, указав рукой в сторону своей жены и своих детей, стоявших поодаль от нас.

– Ты кто? – вновь заговорил он, обращаясь ко мне. И я обратил внимание на то, что этот дивный, древний дед очень походит внешностью на отца нашего Авраама, сошедшего к нам сюда прямиком с гравюры Альбрехта Дюрера.

– Мое имя Гафур, – сообщил я старику свое имя, которым, надо сказать, в этом мире я дорожил.

– И откуда же ты, Гафур? – снова задал мне вопрос этот дед, устало присаживаясь рядом со мною на песок.

– Из Хель – Баллузы – полушепотом солгал я, ляпнув первое, что пришло мне в голову.