Александр Фролов - Что там, во времени?

Зашёл в столовую зоны «Б». На раздаче Валюша, по южному спортлагерному прозвищу Пеструн Иванович – за специфическую манеру одеваться, – приветливо улыбнулась в тридцать два зуба и, извиваясь кажущимся таким хрупким телом, одарила меня ударной порцией мяса и прощебетала время окончания её рабочего дня. Я со скорбным выражением лица посетовал на начинающееся через два часа дежурство в лаборатории и поинтересовался её рабочим графиком на ближайшие дни. Чуть картинно не разрыдался, узнав, что завтра возвращается из командировки её муж. Внутренне же позлорадствовал: внешняя хрупкость Пеструна – всего лишь полированный кузов мощного гоночного автомобиля или парадная попона выведенной на обозрение публики неутомимой скаковой лошади. Вот пусть экс-командированный и скачет. Накопил, небось, в командировке-то сил и здоровья. А у меня – внутреннее томление. Мне не до лошадей и гоночных машин.

На входе в родную зону «Б» вахтёр Мариванна – седенькая, в букольках – цепким взором бывшей и нынешней контрразведчицы скользнула, опознала, улыбнулась. Я церемонно поздоровался. Черт возьми, весь МГУ знает, что я уезжаю. Как мог, поутешал Мариванну, огорчённую предстоящей нашей разлукой. Она всегда (разумеется, в рамках допустимого, хотя и расширенных) хорошо относилась ко мне. Это значит: в свои дежурства пропускала и, главное, выпускала без последствий моих неположенных гостей в неположенное время; предупреждала о возможных проверках внутреннего распорядка и уровня нравственности; закрывала или хотя бы прищуривала глаза на порой имевшую место развесёлость как одного, так и в компании. Поделился с Мариванной своими планами на вечер – сходить или съездить к кому-нибудь в гости или попринимать гостей. Получил одобрение кивком.

Восьмой этаж ещё в лифтовом холле встретил меня скандальным гулом перуанского землячества, заседавшего в этажной гостиной среди пианино и фикусов. Какого-то очередного оратора как раз выбросили из гостиной плашмя в коридор. Он деловито отряхнулся и примкнул к собратьям, слушающим следующего говоруна. А вчера вечером здесь царили тишина и порядок. Потом мы эту тишину скромно нарушили пением под гитару, сидя небольшой компанией на диване в лифтовом холле. Когда я пел про то, как перепеты все песни, меня сфотографировал Сережка Чекалин. Я похихикал по поводу сомнительности получения фотографии и ушёл в свою последнюю лабораторную ночь, прихватив сумку с ночным перекусом, парой книг и недовязанным свитером.

Наконец, я у двери своего блока. Дверь заперта. Открываю, вхожу в прихожую. Тишина и неподвижность за матовым стеклом соседской двери напомнили о том, что сосед, аспирант Толя Хилов, вчера уехал к себе домой, в Тулу, и вернётся не раньше, чем дня через два. У меня в комнате образцовый порядок, который я оставил вчера, уходя в лабораторию. Мы научились раскладывать узенькие казённые диванчики в двуспальное состояние – смотрится очень мило, да ещё при красивом пледе. А стоит диванчик в комнате так, что не только через матовое стекло, но и в замочную скважину запертой двери любопытному не увидеть этого предмета мебели и его населения. В данный момент состояние и наполнение этого спортивного сооружения меня не волнует. Я раздеваюсь догола, складываю и развешиваю одежду в шкаф, запираю входную дверь в блок, кладу ключ на стол рядом с ключом от комнаты и иду в душ.

Обычно процедура приёма душа у меня коротка. А тут что-то разомлел и торчал в душе как столб минут двадцать. Журчание воды успокаивало, успокаивало… и успокоило. Закрыл краны, вышел из-под душа, вытерся большим махровым полотенцем и, слегка влажный, плюхнулся на плед, покрывающий диван.

Ну, и сколько можно так валяться?! Надо чем-то себя занять. Читать не хочется. Звонить никому не хочу, да и видеть никого – тоже. Так, вполне мирно не хочу. Просто не хочу. Но и лежать надоело. А пойду-ка я просто так пройдусь, перемещусь в пространстве, раз уж места себе не могу найти.

Опять полез в шкаф. Выбрал новые брюки от Вити Степанова. Очередной шедевр модельера министров и космонавтов приятно обнял части тела, для которых был предназначен, и заставил подтянуться остальные. Надел белую рубашку. Подумал и выбрал один из двух универсальных галстуков. Ещё подумал и надел лёгкий джерсовый пиджак, привезённый мне недавно приятелям-поляком. По пути незаметно для себя обулся. И вот стою перед зеркалом, вполне удовлетворённо разглядывая доступную взору часть отражения себя. Хорош, однако! Можно выходить в свет, в сумерки, в ночь. Впрочем, ночи нынче практически белые, и особого различия нет.

Что-то слегка закружилась голова. Захотелось присесть. И чтобы никто не лез. И даже Пина с питьём кофе. Хотя для Пины – сильно рановато. Беру со стола ключ, запираю изнутри дверь в комнату и кладу ключ обратно на стол, рядом с ключом от двери блока. Сажусь на диван. Снаружи, из прихожей, я невидим. Смотрю на часы: семнадцать пятьдесят с небольшим. Вяло подтягиваю рукой подушку, кладу её на спинку дивана и опираюсь на неё спиной. Полулежу, значит. Закрываю глаза. И проваливаюсь.

Удивительный сегодня день, а уж к вечеру – и подавно. Прямо картинный какой-то. Я сижу на террасе своего, как его называют у нас в семье, «кабинетного домика». Терраса закрыта от прямых лучей солнца листвой вяза и рябин, стеной девичьего винограда и вьющейся жимолости. Так что здесь не жарко, но достаточно светло. Не заслонённая зеленью часть террасы выходит к саду, за которым – озерко с карасиками и купальней, и к поляне, на которой сейчас вовсю цветут рододендроны. Я как-то разглядел необычную для наших краёв пышную красоту этих растений и развёл их – таких разных по росту, цвету, форме цветов, соцветий и листьев. И каждый год жду периода их цветения. Люблю сидеть в плетёном кресле на этой поляне и внутренне растворяться в дивном пространстве. Здесь не может быть одиночества – кричат и поют разные птицы, греются в стриженой траве ящерицы, шуршат мелкие грызуны, до которых не успел добраться Пуся, и к левой ноге привязан невидимой верёвочкой Атос в свободное от периодических обходов периметра усадьбы время. А если за стеной высоченных пихт, на соседней поляне, сплошь занятой густыми здоровенными папоротниками, резвится и играет малышня, звонкие ниточки её воплей надёжно привязывают эту рододендроновую обособленность к общему потоку жизни. Купаться и кувыркаться в этом потоке – такое удовольствие, что даже периодическое беспокойство по поводу получаемых детьми ранений и ушибов только подчёркивает общую радостную тональность существования.