Елена Макарова - Глоток Шираза

Настоящее перекраивает прошлое. Не сами факты, отношение к ним. Проходит любовь, и объект ее покрывается плесенью. Встреть я сейчас не этих, конечно, которых Таня обрисовала в романе, а реальных бывших возлюбленных, ни одна жилка бы на лице не дрогнула. А вот старый профессор, которого Таня в меня влюбила, в моем вкусе. Читала и сама себе завидовала.

Все же о себе той я тоскую. А если бы не получила посылку от Герца? Не знаю. Получила же. Я не из тех, кто подсчитывает возможное число непогибших при отмене бомбардировки. Есть у меня такой пациент, статистик на пенсии. Его волнует, сколько бы выжило людей, не случись воздушной атаки Дрездена. На полном серьезе.

Обычно я кладу пациентов на живот, а этого – на спину. Сначала касаюсь диафрагмы подушечками пальцев, потом всей пятерней подлезаю под ребра и медленно отвожу ладони к бокам. Надавливаю-отпускаю, надавливаю-отпускаю, ускоряя ритм, пока тело не охватит дрожь. Контуженное при бомбардировке, оно начинает всхлипывать, и я обхватываю его за бока, сжимаю и разжимаю руки все быстрей и быстрей, и тело получает роздых. Легкие, как мехи аккордеона, сжимаются и расправляются под моими ладонями. К концу сеанса я встаю у его головы, подхватываю с тыльной стороны за шею, тяну, и сморчок расплывается в улыбке. Уходит счастливый. А назавтра – опять в архив, подсчитывать убытки. Контуженый! Что это, больная совесть бомбардировщика или страдания жертвы? Пока непонятно. Но он еще у меня разговорится. Если я приведу себя в порядок после встречи с собой, молодой и подающей надежды… Лечебный эффект напрямую связан с состоянием моего тела. В напряге ничего делать нельзя. Сдвинула прием на неделю.

Это рабочий кабинет. Голые стены, стул, вешалка. Ничего лишнего. И в центре – моя царица – массажная кровать! Простая штука, а творит чудеса. Стою около нее на задних лапках.

Серая я мышь, даже не летучая. Долой метафоры! У меня высокие ноги и обувь тридцать девятого размера.

Это спальня. Жесткая кровать, тонкий матрац, подушка с начинкой из гречки. Остальное – в русском стиле. Всевозможные штучки-дрючки, ну и конечно – книги. Куда без них? Мировая классика – кубометры уничтоженного леса… Таня точно подметила – я была фанатом переводной литературы. Там у нее я зачитываюсь Гессе, обожаю Фолкнера и норвежца Тарье Весоса. Вот, пожалуйста, серенький потрепанный Весос… Из русских – «Чевенгур» с «Котлованом», где-то должен быть Хармс…

Все, хватит с вас, завершаем экскурсию. Глоток «Шираза» – и стоп камера.

На примечания я убила уйму времени. Поймете, когда прослушаете аудиофайлы. Хотя кому нужен мой голос из-за кулис? Да, все это, что я сейчас говорю, поставьте перед романом. Чтобы было ясно. Что ясно? Ну, например, что стрижка в романе моя. Что-то было у Тани про мой лоб… Неважно. Лбом меня природа не обделила. В Рязани я прятала его под челкой, тогда это было модно, а в Москве одна девушка из общежития консерватории, куда я наведывалась, влюбленная в скрипача – у Тани про это ни слова, – взглянула на меня и говорит: ты ж Годунова, а выглядишь как бобик! Взяла ножницы, механическую бритву, чик-чик, вжик-вжик – и сделала из меня ту Лизу. Из романа. Или повести? К сожалению, господин Герц прислал рукопись без титульной страницы. Кстати, ведь она Татьяна Герц! А первым живым иностранцем, которого мы с Таней увидели, был немец. Томас из ГДР. Такой себе никакой. Но Таня чуть в него не влюбилась… И пожалуйста, вышла за немца.

Где-то там у нее я обрушиваюсь на провинциальный дух Рязани… Не знаю… Если я и не любила Рязань, то только из-за родителей. Отец – алкоголик, мать – партийная сволочь, прости меня, Господи, если Ты есть и слышишь меня. У Тани семья была серая, как Томас из ГДР, и фамилия – Серая! Только что до меня доехало, представляете? Татьяна Серая или Татьяна Герц? А если перевести – Сердечная! Нет, это перебор. Хотя сердечной она была… В отличие от меня. И круглой отличницей. В московский пединститут прошла без экзаменов, одно собеседование – и все. А я два года пороги Щукинки обивала. С горя поступила в институт культуры на Левобережной. Глухомань, да корочка – режиссер самодеятельных коллективов. Зачем самодеятельности режиссер с дипломом? Таня как-то попыталась это обыграть, но тут ей не хватило ни знаний, ни воображения.

Боярыня Годунова, завязывай с австралийским вином! У Тани, правда, я чего только не пью, даже водку из «Березки». А здесь легкое, с симпатичной этикеткой. Примитивное искусство аборигенов. Австралийцы высокие, но на массажную кровать по длине проходят. Пока дошкандыбаешь от пятки до головы – сеанс заканчивается. Шучу, конечно. Хотела сказать, что страна вытянутая и люди такие же. Израиль, например, вытянутый, но маленький, и люди там в среднем ниже австралийцев. Я начинала с Израиля. Фиктивный брак – я ж Годунова! И в Тель-Авив. Чего-то я все о себе да о себе… Ни слова о литературе. Как print on demand. Но мне простительно, я – прототип, лицо пристрастное.

Поначалу брак был вполне даже настоящим, а в Израиле муж объелся груш: или принимай гиюр, или ты мне не жена. Процедура сама по себе простая. Курсы по иудаизму, зачет в раввинате, ритуальное омовение – и под хупу, то есть под венец. У православных – венец, у иудеев – хупа. Не путать. Процедура процедурой, а дальше что? Парик, юбка до пят, вечное пузо, куча детишек… Тут меня как ветром сдуло. Сначала в Прагу, оттуда – в Торонто, каким образом, лучше не спрашивать, а то интервью затянется надолго, – потом сюда.

В Сидней я попала не сразу. Полгода просвистела у Евлампия на пасеке. С этим психом-старообрядцем, с этой вершиной благообразия я познакомилась в самолете. Привез он меня в деревню оглядеться да одуматься. Вы когда-нибудь видели одежду пчеловода? Комбинезон из плотной ткани, длинный рукав, высокий ворот, на лице сетка, на руках перчатки. И вот таким привидением шастала я по пасеке с шести утра. Со всех сторон предохранялась, а все равно жила как ужаленная.

В Танином романе все по мне сохнут. И этот, старый перечник, туда же. Он, правда, в роман не попал, но образ его мог бы очень даже украсить произведение. Ходит за мной по полю в скафандре, облизывается под сеткой и руки распускает. Познакомившись со мной, то есть с моим прототипом, любой, даже самый безмозглый поймет, что Евлампию не поздоровилось. Я – девушка с норовом. Мягко стелю, да больно брыкаюсь.

А все же не будь этой посылки, вспомнила бы я когда-нибудь Таню? Она уж точно не была центральной фигурой в моей жизни. А кто был? Да никто. Это Тане и удалось передать. Смогу ли я описать автора? Маленькая, глазастенькая… И все? Нет не все. Мне она подарила свои глаза – светло-карие, с крапинками вроде меленьких веснушек, с темной радужной оболочкой. Лучшее, что в ней было, она приписала мне. В Рязани она ходила за мной хвостом, в Москве помогала с детдомовскими и с дурдомовскими. Два или три даже месяца я ночевала у нее в общежитии. Деваться было некуда. Комната – на троих. Мы с Таней спали в одной постели, валетом. Не подумайте чего. Потом я съехала на Новослободскую. Нет, до этого был скрипач, но из его общежития пришлых гоняли. Рейды нравственности. Застукают, и вон из консерватории. Очень строго.