Евгений Мосягин - Медные пятаки правды

Мы с Богдановым привели Макухина в штаб и сдали командиру батальона.

Я не очень понимал, о чем думал комбат, приказывая конвоировать Макухина в трамвае, набитом народом. Он же мог уйти от конвоя, если бы очень хотел. «Что бы мы смогли сделать в толпе? – подумал я. – Нам повезло, что мы сумели устроиться на задней площадке. Макухина поставили у стенки, а сами блокировали его. Но надо отдать ему должное, он держался послушно». И еще я думал, почему подполковник послал именно меня арестовывать Макухина? Понятно, что ни начпрод, ни начфин, ни начальник санчасти для этого дела непригодны, но был же начальник штаба очень уж «офицеристый» капитан. Когда я сдавал ему револьвер, Филутин проверил барабан и неприязненно спросил:

– А без стрельбы не мог обойтись?

– Поехали бы сами, товарищ капитан, – также неприязненно ответил я, – может у вас это и получилось бы без стрельбы.

В этот же день после обеда я ездил в Политотдел. Он расположен в Ружейном переулке неподалеку от станции метро Смоленская. В Политотделе получил восемь комсомольских билетов. На торжественном собрании батальона, посвященном 29-летию Великой Октябрьской Социалистической Революции, эти билеты будут вручены сознательным бойцам, то есть работягам стройбата, как свидетельство их членства в ВЛКСМ.

В этот же день, когда поздно вечером я занимался в кабинете политработников рисованием небольшого праздничного панно для Ленинской комнаты, в помещение вошли комбат подполковник Гарай, начальник штаба и замкомбата по МТО майор Кудрявцев. Они принесли патефон (тот самый из ЦТКА), полевую сумку и большой кусок выделанной кожи для обуви. Откуда это все? Я не спрашивал. Видимо, где-то был обыск. В полевой сумке были две медали, одна «За боевые заслуги», другая «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Кроме того в сумке находилась печать и штамп какого-то сельсовета, какие-то бумаги, пакет с патронами для пистолета «ТТ» и с полкило пороха. Все это комбат велел хранить в сундуке с партийно-комсомольскими и замполитовским материалами. Комбат и начштаба ушли, а майор Кудрявцев рассказал мне, что Макухин, Аверьянов и Черепан совершали грабежи и воровство. Последнее их дело – грабеж женщины – председателя сельсовета где-то под Москвой. Посадили в подпол детей, потом эти бандюги изнасиловали женщину, забрали в доме все, что им хотелось и вернулись в казарму. Все они трое уже в Таганке.

Перед Октябрьскими праздниками солдатам выдали новое обмундирование, новые бушлаты и новые ботинки с новыми обмотками. Наконец-то! И еще одна новость: Мне присвоили звание старшего сержанта.

Наступило 7 ноября – 29-летие Великой Октябрьской Социалистической революции.

Над Москвой грохнул салют. В небе вспыхнули разноцветные струи, шары и гирлянды. Светящиеся разноцветные столбы соединили небо и землю. Я толкался в толпе на Красной площади, потом пошел на Манеж. Народу и здесь было много. Медленный трамвай осторожно и добродушно пробирался через толпу и поворачивал на улицу Герцена. Я подумал, вот это и есть те самые народные гулянья, о которых завтра напишут во всех центральных газетах, и я старший сержант стройбата в этих гуляньях участвую. В батальон вернулся поздно. Коридор пустой, полы вымыты, у тумбочки сидит дневальный. Из каптерки вышли старшина Левченко и ротный писарь Анатолий Шипарев. Оба высокие стройные, только старшина гарный украинский парубок, а Толя обычный молодой человек, мой ровесник.

– О, комсорг! Ты чего не спишь? – спросил Левченко.

– На Красную площадь ездил.

– Ну и как там? Празднуют?

– Празднуют. Народу прорва.

– Толя, ты с комсоргом иди в каптерку Я один схожу к дежурному. Ждите меня, я скоро, – распорядился старшина.

Втроем мы распили поллитра водки, хорошо поговорили, повспоминали. Толя почти мой земляк, он из Трубчевска, а Василий из-под Полтавы. Он с 1924-го года.

– Меня в 42-м осенью призвали. В начале войны я скот угонял, остался в Саратове у тетки. Оттуда меня и в армию призвали. Смотри, что получается, – доверительно сказал Левченко, – если отпустят из армии в следующем году, мне 23 года будет. Ни образования, ни специальности.

– Не один ты, Вася, такой. Все мы на гражданке пойдем по миру. Одна нам дорога будет – в ученики и в подмастерья. Но ты, Вася, не тушуйся, как-нибудь пробьемся. А потом, ты же красивый парень.

– Да брось ты, – отмахнулся Василий. – Я вот думаю, куда демобилизоваться к тетке, где меня призывали или к родителям.

– Советовать трудно, но я бы поехал к родителям, – посоветовал я.

Костя Гарнов был, действительно, отличным моим товарищем.

Я познакомился с ним в 62-м учебном полку, где мы вместе прослужили до его расформирования. Костя был направлен с большой группой младших командиров в Мичуринск на пересыльный пункт, а меня как художника-оформителя откомандировали в другую воинскую часть. На пересылке Костю демобилизовали по ранению и он уехал на родину в город Юрьев-Польский. Это было поздней осенью 1945 года, а в следующем году он поступил в техникум. У меня с ним завязалась переписка. Мне нравились письма Константина – откровенные, ироничные, порой с подковырками, но всегда интересные. Вот что он пишет на мое сообщение о том, что волей случая мне пришлось стать комсоргом батальона.

«Для меня это что-то новое. Ты стал активным комсомольским организатором и пропагандистом. Давно ли ты рассказывал мне о художниках Возрождения, втолковывал мне о классицизме и романтизме в литературе и вот теперь ты занят повышением идейно-политического уровня своих комсомольцев и призываешь их служить примером для беспартийной молодежи. Вижу, что ты стал современным человеком. А я, Женя, отстаю. Ведь я даже не комсомолец. Это известие для тебя, наверно, неожиданная новость. Ты считал меня тоже каким-нибудь членом бюро. Я бы, пожалуй, и хотел бы этого, но уже поздновато, мне скоро стукнет 22 года. В техникуме мне уже предлагали вступить в члены ВЛКСМ, но я воздержался, сославшись на возраст.

Напишу-ка я тебе, как я провел день 15 ноября. Проснулся, как обычно, в семь часов. В восемь пошел в техникум завтракать. Карточки на хлеб еще не выдавали, поэтому пришлось позавтракать – если можно назвать завтраком 300 грамм тушеной на воде капусты – без хлеба. Часов в 11 начали выдавать хлебные карточки, полчаса простоял в очереди. Потом пошел заглянуть на доску объявлений. Ура! Получил письмо от тебя, на четырех листах. Оказывается, день не так уж и плох. До занятий оставалось часа три и я вернулся в общежитие. Почитал твое письмо и решил часик вздремнуть. Просыпаюсь к началу занятий и к концу обеда. Столовую закрыли. Пошел на второй урок. В животе пусто. Кое-как просидел до конца занятий и поспешил на ужин. Но, черт возьми, видимо, мне до конца суждено испытать состояние голодного студента. Хлеба, чтоб отоварить карточки, в столовой не было, а на ужин та же тушеная капуста. Не мог я ее есть и ушел из столовой. Подвернулся мне товарищ по несчастью и сообщил мне, что он недавно ходил в чайную, где за пять рублей можно выпить три стакана сладкого чаю с двумястами граммами хлеба. Не заходя в общежитие, мы бегом устремились к чайной, но она уже была закрыта. На соседней улице я знал еще одну чайную и как могли мы скоро двинули туда, но в окно увидели на столах кверху ножками стоявшие табуретки, а на двери – замок. Еле передвигая ноги и проклиная все на свете, мы пошли обратно. Проходя мимо магазина, мы решили зайти. Авось улыбнется фортуна. Зашли и выпросили на карточки по 200 граммов хлеба. Я был в восторге. Было 9 часов, а я впервые в этот день ел. 300 граммов мокрой капусты за еду посчитать нельзя. Мы с товарищем быстро съели свой хлеб, вернулись в общежитие, а потом пошли в кино. Мне не хотелось, но не пропадать же ранее купленному билету. Фильм оказался интересным. А перед сном мне повезло: одна добрая душа угостила вареной (не в мундире) картошкой. Спать я лег успокоенный».