Евгений Пинаев - Похвальное слово Бахусу, или Верстовые столбы бродячего живописца. Книга первая

В общем, мы расшумелись, но стариков не разбудили. Они спали в дальних комнатах, и спали крепко. Распахнулась наша, правая, дверь – высунулась лохматая голова.

– Дече хуешть?! – прошипела явно молдавская голова.

– А мы и не шумим! – обиделся я.

– Это вы, профессор? – качнулся к двери Колчак.

– Я такой же профессор, как ты адмирал сибирский. Коврига я – разуй глаза! – и, ухватив Колчака за шиворот, Гришка втащил его в комнату и дальше – за праздничный стол: бутылки с фетяской и коньяком двоились и мельтешили в глазах, огурчики, яблоки, груши, домашнее мясо в смальце просили отведать их, но перегруз был велик, цистерны полны – мы шли на дно, и не было сил спросить у сожителей: «что за хуялэ, а драки нет?»

Колчак, едва не обрушив бутылки, отправился на боковую. Я последовал его примеру, но кто-то из молдаван затянул свою, народную, которая, несмотря на игривость мелодии, погрузила меня в тоску:

Уснул и пробудился внезапно от непонятных звуков. Со сна показалось, что я оказался на птичьем дворе, где гугнявый индюк пробует голос. Поднял голову: передо мной разгромленный стол, на стуле Колчак.

– Я плачу сладостно, как первый иудей на рубеже земли обетованной!.. – промычал он, хрумкая солёным огурчиком и капая на трусы рассолом. – Вишь, слабаки! – кивнул он на спящих. – А все потому, что они – бледные поганки, а мы с тобой – жизнерадостные мухоморы. Главное, Мишка, жизненная позиция. Все зависит от установки. Художниками им не быть. Взгляни на Орла!

Колька Орёл, здоровенный верзила-третьекурсник, рыгал, свесив с кровати голову. Звуки, что я принял за индюшачье квохтанье, были клёкотом Орла. Его выворачивало наизнанку.

Петька сходил в коридор, принёс ведро и повесил Кольке на шею.

– Не орёл, а корова с боталом, – сказал он, возвращаясь к столу, на котором остались только огурцы, а все остальное было «сметено могучим ураганом».

– С чего бы это они вчера раздухарились? – спросил я, натягивая штаны. – Народ положительный, не чета нам… мухоморам. Возьми хоть Гришку Ковригу… «Муж добродетельный, в речах искусный». Витька Паскаль тоже выше всякой критики, а про Копия и говорить нечего: профессор всевозможных наук!

– Так у Орла, деляги нежинского, день рождения, – ответил Петька, который был Мудраком. – Огурчики его, нежинские, и на коньяк, вишь, размахнулся!

Я взглянул на часы и принялся будить ребят. Орла решили не трогать. Он продолжал, мало что соображая, чистить желудок: стонал, всплакивал, мотал головой, тряс «боталом», но не делал попыток избавиться от него. Возможно, просто не замечал ярма.

– Берёмся за ум, Мишка? – спросил Мудрак, когда мы покинули рынок, обойдя с десяток бочек.

– А где его взять? – констатировал я, имея на то резоны.

На первых порах у меня не пошла учёба. Рисунок – ещё туда-сюда, а живопись, любимый предмет, приводила в отчаянье. За первую постановку я схлопотал… двойку. Спасовал. И это в то время как все хвалили мои этюды, написанные на Бычке, небольшой речке в черте города, или в профессорском саду. Директор приходил их смотреть, заглядывал и завуч. Оба советовали молдаванам «не отставать от Гараева и писать рядом». И вот – конфуз!

Я был расстроен, начал комплексовать. Опускались руки. Начал жалеть, что уволился из Мурмансельди. Плавал бы теперь, тягал сети и не дул бы в ус. Даже к чтению пропал интерес. Чтобы встряхнуться, попробовал снова заняться боксом, благо спортзал «Спартака» находился рядом с училищем. Не помогло. Да и ухитрился свернуть ступню. С горя обрился наголо, оставив на темени запорожский оселедец, чем привёл в изумление Колчака и завуча Петрика, который каждое утро заглядывал в группу полюбоваться на мою голую, с хвостиком, башку.

Кому повем мою печаль? Пытался Мудраку. Потом Колчаку. Этот Петька не понимал моих загибонов и декламировал: «А раз природа потеряла силу – прощай, наука! Надо рыть могилу». И ругал:

– Ты человек или мухомор?! Можно подумать, что ты, Мишка, страдаешь аплазией мозгов!

Я сходил в библиотеку и, не поленившись заглянуть в словарь, выяснил, что аплазия – это врождённое отсутствие какой-либо части тела вследствие нарушения процесса закладки и развития тканей органа. Это развеселило, но не утешило, и если я воспрял духом, то лишь благодаря письму, полученному с Урала от Витьки Коробейникова или – как было заведено в нашей студенческой республике на Нагорной, в так называемом «Государстве Простуда» – Вектора Сегментыча Куробойникова. Он учился в Сельхозинституте на механизатора, был компанейским парнем и баянистом. Прозвище своё Вектор получил от своего земляка, давшего начало и Простуде, «Пролетарскому студенчеству», ибо квартировало нас у Анны Ивановны Пошляковой много всяких и разных. Земляк этот, Лимит Курыч Кочуров (Леонид Гурьевич) был студентом Горного института. Имелись в наличии два студента пединститута и два старшекурсника нашего училища. Общество «простудников» разбавляло присутствие трёх сыновей хозяйки: Женьки, Вальки и Мишки. Жили мы дружно, поэтому письмецо от Вектора утешило меня, но не только оно. Здешняя «Простуда» тоже была, по-своему, разнообразна и великолепна, и я находил утешение в обществе новых товарищей.

…Колька Орёл был предельно ясен, как гвоздь, хотя бы своим прямолинейным апломбом. В нем всё давно устоялось, а лишнее отсеялось. Коммерсант, умевший по косточкам воссоздать мишек Шишкина, портрет любого вождя, изладить любой плакат, любой призыв и лозунг, он, весело улыбаясь, без стеснения говорил, что давно захомутал Нежин и его окрестности, поставляя изопродукцию на любой вкус и любого качества. Он говорил, что качество тоже стоит денег и зависит от возможностей покупателей. Учился Колька через пень-колоду, перебивался с тройки на тройку и не переживал. Во всём, что не касалось деловых контактов, он был тёмен, как сапог. Деньги и жратва – основа и смысл существования – почитались им превыше всего, а училищный диплом требовался только для неуязвимости в переговорах с чиновниками и колхозными председателями.

Орёл тоже перебрался к Гросулу, чтобы держаться подальше от полуголодного общежития, где его чемодан, набитый всевозможной вкуснятиной, изредка подвергался разграблению, хотя всегда был заперт на висячий замок. Выдвигая из-под кровати свою кормушку, Орёл делался нем, неприступен и невозмутим. Глядя перед собой невидящим взглядом, он методично жевал, жевал, жевал. Процесс насыщения заканчивался глотком – не больше и не меньше! – доброго марочного коньяка. В долг Колька никогда не давал. «Из принципа, – объяснял он какому-нибудь незадачливому просителю. – Одному дашь – другие повадятся клянчить. Учитесь не только учиться, но и зарабатывать на хлеб».