Марина Нагайцева - Пьесы для провинциального театра

А она и скажет им: «Девочки, главное в портновском деле – это терпение».

Решила Прасковья маму порадовать – сшить к четырнадцатому марта, её дню рождения, блузку.

Пошли в магазин, купила Евдокия шёлка столько, сколько дочка сказала.

Вот и мерки с мамы сняты, и юная портниха целый день старательно шьёт, осталось только рукава пристрочить. Тут-то Прасковья и обнаружила, что у маминой блузки всего один рукав, не скроила она второй и, самое обидное, ткани больше нет.

На всю жизнь запомнила девочка слова учительницы: «Никогда не спеши резать, семь раз отмерь, один – отрежь!».

А блузку своей мамочке Прасковья, всё-таки, подарила! Только пришлось ткань докупить.

Очень хотелось Прасковье всё делать правильно, поэтому от немки она не ушла, выдержала два года и научилась всему: кройке, шитью, моделированию, вышивке машинной и ручной – нитками, бисером, стеклярусом, блёстками.

Узнала все премудрости швейного мастерства, самые изысканные и сложные техники освоила, филейную вышивку, ажурную – «ришелье», «ренессанс», «венецианскую».

В честь окончания женских курсов с отличием мамин отец – Павел Алексеевич Просянкин, подарил прилежной ученице машинку «Зингер»: швейную, ножную, немецкую.

Приметная была машинка – ножки у неё литые, чугунные, чёрные. Посередине – педаль, а к ней маховик приделан, он педаль и двигает. Ставишь на педаль обе ноги и тихонечко так вперёд-назад наклоняешь ступни, маховик крутится всё быстрее, и вот уже иголка начинает вверх-вниз ходить, нитку тянет за собой, строчку прокладывает.

А ещё были у машинки ящички выдвижные. Жили они под станиной из натурального полированного дерева.

Прасковье не терпелось узнать, что же в ящичках этих? Открыла она их, а там нитки разноцветные, мелки, сантиметры, напёрстки, иголки, лапки для вышивки, фигурной строчки и обмётки петель.

Не так и долго радовалась Прасковья дедушкиному подарку, потому что после окончания курсов вся жизнь семьи кувырком пошла.

Вскоре поползли по Петровску слухи, что у всех, кто хозяйство крупное имеет, начнут отнимать добро в пользу колхоза.

Никифор разговоры те слышал, и даже из сельсовета приходила к нему комиссия какая-то: мол, куры у тебя, коза дойная, огород.

Только не воспринял он всерьёз комиссию эту. Ну, какая от двадцати кур польза колхозу? Ишь, чего удумали: курями стращать!

– Ладно, птицу забирайте, а коза-то мне самому нужна, козу не отдам, если что, – заявил он.

Так, на всякий случай сказал, чтобы не командовали чужим добром.

– Ой, не хочешь ты, Никифор, по-хорошему, не хочешь! Значит, будем раскрестьянивать тебя, – пообещали активисты.

– А что, вам таперича крестьяне не нужны? – спросил их Никифор Карпович.

– Такие, как ты, не нужны вовсе! – был ответ.

Приблизил Никифор лицо к мутному зеркалу над рукомойником, смотрит на себя, уразуметь пытается, что изменилось в облике его? Отразился в зеркале грустный семидесятилетний старик с седой окладистой бородой.

И ведь не обманули! Заявили на Никифора Мазанова: нетрудовой доход имеет, рясу дома держит, жена его часто церковь посещает, к тому же огород за домом виднеется, а также сельскохозяйственные орудия на виду лежат – грабли, тяпка, вилы и лопата. Сопротивлялся власти, не дозволял козе стать социалистической собственностью.

То ли зуб держали на старика, то ли из местного начальства расстарался кто-то на славу, выслужиться захотел, то ли домик его на тихом пригорке за рекой Медведицей присмотрели себе, но только вскоре к Никифору гости пожаловали.

– По решению Петровской особой комиссии сын и дочь твои раскулачены.

Зарыдал Никифор Карпович. Детей и внуков он больше жизни любил.

Не баловал их, правда, в строгости держал. Мог и ложкой запросто по лбу треснуть, ежели кто из них осмеливался болтать во время трапезы. Учил жить по-христиански, главные добродетели воспитывал – послушание, уважение к кормильцу, почитание отца с матерью.

На сына возлагал большие надежды: умным был Вася, деловым, работящим и очень обаятельным. Как поедет товар продавать на рынок, то всегда с деньгами вернётся, продаст всё до грамма. Умел поговорить с покупателями, никто от него с пустыми руками не уходил.

Учил Никифор Карпович своего Васятку в церковно-приходской школе, свидетельство об окончании трёх классов повесил на видном месте, гордился сыном: грамотных-то в ту пору мало было.

Там же, в красном углу, на восточной стороне дома, держал Никифор Карпович единственную фотографию в резной деревянной рамке, выкрашенной бронзовой краской: на ней они с Анной Федосьевной запечатлены вместе с сыном Васей и его семьёй.

Взял Никифор фотографию эту, снял с полки образа Спасителя, Божьей Матери, икону Святой Троицы и побрёл в сельсовет.

Просил он, чтобы их с женой вместе с детьми в ссылку отправили.

– Нет тебя в списках и супруги твоей нет. Старые вы больно, чтобы по северам разъезжать, живите уж, – смилостивился председатель.

– А где жить-то, если и дом отняли, и сарайку?

– Ты, Никифор, не возмущайся: выселили вас на законном основании, потому что вы – члены семьи классовых врагов.

Куда податься? На улице не останешься, запросто окоченеешь: зимы в Петровске холодные, снежные, с морозами крепкими.

– На старости лет ни угла своего, ни затишки, как собаки бездомные, – заплакала Анна Федосьевна.

Побрели они в храм, где много лет служили: там всегда путникам и бездомным и кров, и пищу давали. Никифор последние годы имуществом церковным заведовал, а Анна Федосьевна полы мыла, подсвечники чистила, помощь посильную прихожанам оказывала.

Только не узнали они места святого: сила нечистая в одночасье колокол сбросила, образа на помойку кинула, всё разнесла и внутри, и снаружи.

– Чего шляетесь? Нету больше храма! Идите отсель подобру-поздорову, а то в острог вас оправлю! – прикрикнул на стариков какой-то мужичонка в шубе с барского плеча и новых хромовых сапогах.

– Беда всенародная пришла в Петровск, – прошептал Никифор Карпович супруге.

Заплакали они и пошли прочь.

Мария одна лишь и уцелела из всех Мазановских детей, на глаза комиссии каким-то чудом не попалась.

В пятнадцать лет вышла она замуж за Павла Меренова и жила с ним на окраине Петровска, к той поре уже шестерых наследников народили они – Аннушку, Петра, Елизавету, Александра, Любочку и Ивана.

К ней и направились Никифор и Анна.

Спрятала родителей Мария. У неё доживали они свой век в слезах и молитвах.

Младшая дочь Евдокия фамилию поменяла, Малюковой записалась, по мужу. Сыну Ваське шестнадцатый год шёл. Первым составом и выслали их из Петровска.