Дмитрий Назаренко - Оркестровая яма для Катерпиллера

Ночная страда продолжилась и закончилась только под утро. Они стояли вдвоем на привокзальной площади в Симферополе. Им казалось, они только что вышли из боя. Профорг молчал. Потом спросил:

– А может, ну его – «Артек», махнём ко мне в Ялту? Я ж вчера ещё хотел твою записку с адресом припрятать, чтобы ты потерялся и пришлось бы те ко мне, а?

Парень пожал плечами:

– Да не, спасибо, я – в «Артек», ждут меня.

В Гурзуф троллейбус прибыл под вечер. Ворота пионерского лагеря были закрыты. За забором не было ни души и, по-видимому, в воскресенье не могло быть иначе. Он постоял немного и двинулся по улице. Навстречу ему плелась безразмерная тетушка. В руке у неё болталась авоська, в которой ничего не было, кроме бутылки водки.

– А, здрассть, вы не знаете, как попасть мне туда, в «Артек», я приехал, а там…

– Завтра тебе надо приходить, сегодня выходной у них! – перебила она его.

– Придётся мне ночевать здесь под забором, наверное… – без энтузиазма продолжил он.

– Ну, это ещё зачем! – прогудела тётка. – Койку я тебе до завтра организую.

Вскоре Троицкий сидел на скрипучем топчане в полумраке какого-то душного сарая. Быстро темнело. Он так устал, что не замечал пружин, вонзавшихся в тело. Но заснуть не удавалось. Бухло бушевало в нём. Стены кружились. Земля качалась. В довершение ко всему в сарай ввалилась тетушка. В одной руке была знакомая авоська. В другой – тарелка с какой-то едой: «Ты вот что, давай поешь!» Вскоре они пили теплую водку, закусывая холодной рыбой из тарелки. Все, что окружало его, казалось ужасным. Лучше было бы остаться и заночевать под забором – подсказывали ему последние проблески сознания. «Ну, ты и мужик!» – всё время приговаривала хозяйка. С утра тётка зачем-то сообщила, что она начальница почты. Жаркое крымское солнце грело не по-утреннему горячо. Ему было плохо. Однако через час жизнь снова повернулась к нему лицом. Он был уже в «Артеке». Поселили его в особняке с мемориальной доской. Здесь отдыхал, работал и делал что-то ещё авиаконструктор Туполев. До авиаконструктора ему было далеко, а архитектурными и художественными вопросами занимался его двоюродный брат. А он бесконечно валялся на пляже и чувствовал, что среди вечно марширующих пионеров он Тупо Лев – царь природы. Где-то в Гурзуфе бушевали толпы отдыхающих. А здесь, в «Артеке», под сенью южных деревьев дремали тихие аллеи. Пустынный пляж, где не было ни одного человека, ласкали волны. Пионеры были далеко-далеко. С утра давали манную кашу с какао. Можно было бы жить безмятежно. Но в стойле не вырастить боевого коня, а в горшке – тысячелетнюю сосну. Третий день клонился к закату, и он выскользнул за ворота всесоюзной здравницы. Гурзуф встретил его холодным разбавленным пивом. Ещё позже к вечеру от него уже не отлипала какая-то девка. Спираль его жизни начала быстро раскручиваться вниз. Через пару дней в «Артеке» их с братом попросили не ходить в столовую одновременно с пионерами, а затем и вовсе переселили в сторожку на выселках. А через три дня на набережной он встретил приятеля. Тот участвовал в самом первом составе группы «Воскресение» и немного играл в звезду, впрочем, потом, много лет спустя, просто стал ей и всё, вместе с известным и популярным девичьим коллективом с гитарами, продюсером которого он оказался. Но стал он не той звездой, которая бы всех жалила нестерпимо, а той звездой, которая несла человеческое тепло и согревала. А иногда и дружелюбно подмигивала. А сейчас будущий идол попсцены был рад встрече.

Мидии, собранные в море и поджаренные на костре, на листе ржавого железа, запивались шипучим напитком «Бахчисарайский фонтан». Компания была большой. Иногда Алексей брал гитару и пел серьёзно: «сердце чует новую беду», иногда прикалывался: «о чем поёт морская свинка, о том, что жизнь скучна без риса». Южные вечера у моря были тёмными. Сполохи костра или дальние огни, может просто дешёвое местное вино— всё это навевало. «Солнцем освещенную дорогу», над которой «забытую песню несет ветерок».

Днём небольшое крымское селение Гурзуф пустело. Компания расходилась по домам до вечера. Они как-то остались с Алексеем на набережной. Некто третий молча плёлся за ними. Во всём белом: в пиджаке, в рубашке и, что характерно, в брюках. Тот юноша молчал всегда. Красноречивой и очень простой была его красота. За прошедшие две недели никто не слышал от него ни слова, он лишь иногда скупо ронял:

– Девушки, а вы чьи невесты?

И редко попадались такие, которые не отвечали бы ему:

– А ничьи. Хочешь, будем твои?

Говорят, юноша был математик. Они с Алексеем продолжали обмениваться шутками. Троицкий уже собирался повернуть к себе в «Артек», но вдруг, от выпитого ранее, неожиданно расчувствовался и взял на себя смелость запеть что-нибудь. Слов он и раньше не знал, а тут и вовсе забыл. Получалось что-то вроде:

Я пью до дна,

И мне всё мало,

За тех, кого развезет,

За тех, кто нальёт мне вина…

Мотив приблизительно совпадал с известным из песни «За тех, кто в море». Ну, и как полагается, где нужно петь выше, там пелось громче, а где нужно было ниже, там – тише. Импровизационный посыл не иссякал. И так бы продолжалось ещё долго, пока Алексей не толкнул его в бок со словами: «Тихо, вон Макар идет». Минутой позже они стояли лицом к лицу. Двоюродные братья радостно обменялись приветствиями. Макар внимательно посмотрел на певшего и сделал паузу. Но тот не растерялся и спросил автора:

– А закурить не будет?

– Да, будет, – сказал Макар так задушевно, как спел бы «И когда мне тесно в старом доме» и протянул пачку Pall Mall.

– С заграничным акцентом?

– С финским, – просто ответил Андрей Вадимович.

Далее всем захотелось выпить пива, но его, естественно, не нашлось – вот так вот, ни с того ни с сего в тогдашнем Крыму.

Изредка Троицкий оставался один и бесконечно плавал. Море накрывало. Подводный мир звал, но не затягивал. Чтобы выгнать из тела накопленную в море прохладу, он выбирался на горячие камни и смотрел на далёкую синеву невысоких гор на горизонте. Хмельная дымка стихала в голове. Его переполняло, и он пытался сочинять стихи. Но всякий раз слова оставались внутри, не родившись. Лето 1982 года бешено мчалось под откос. Эти дни оказались последними, когда он ещё слепо верил в собственное бессмертие, думая, что молодость будет вечной. Через неделю он стоял на площади Гурзуфа, возле касс, с билетом домой. Московский сентябрь ещё полыхал золотом, но в душе его уже наступила пасмурная пора. Он снова был в прежних заботах. Жизнь, оставленная на лето где-то на запасных путях, снова набирала ход. Через полгода его приняли в ряды КПСС. Солнцем освещенная дорога плавно свернула куда-то в сторону. Он остался один на широком ночном шоссе. До рассвета было ещё очень долго.