Антон Юртовой - Другое. Сборник

Забуду помыслов невнятные значения.

Чертополох иззубренных улыбок и угрюмую хулу

сотру из памяти,

остуженной в сомнениях.

И вихри праздности, и ласточкин восторг

не стоят ничего, исписанные ложью.

Приму лишь то, чего всегда достичь желал и мог,

отдав под нож боязнь и осторожность.

Так много пролетело дней потухших!

Неярок свет, завесой истомлённый.

Свой жребий, перемятый, но – не самый худший

я вновь прямлю,

надеждой осветлённый.

Поэт в России больше не поэт.

Свою строку, ещё в душе лелея,

он сбросит на сомнительный совет

в себя же, искушённого в затеях, —

как перед светом

выглядеть

прилично.

Не зацепив за чуждую мозоль,

не разделив беду чужую лично,

уже с рожденья он освоил роль

раба тоски,

раба непрекословий.

Не зная сам себя, себе не нужен,

не меряясь ни с кем,

держась тупых условий,

спеша не вверх и делаясь всё уже.

Чужие чувства выдав за свои,

горазд он сымитировать

страданье.

Молчит, когда у мозга бьётся крик

и боль торчит из подновлённой раны,

и до расстрела, не его, – лишь миг,

и по-над бездной жгут

свободный стих

и тот горит мучительно и странно…

Узнав о вечных проявленьях страсти,

им изумившись, пишет про любовь,

по-древнему деля её на части,

на то, где «кровь» и где «опять»

и «вновь».

А нет, так, убаюканный елеем,

с трибуны о согласье пробубнит —

не с тем, что заупрямиться посмело,

а с тем, где разум

лихом перекрыт,

где ночь, придя на смену дню, остыла

и, злобой век сумбурный теребя,

с своих подпорок долго не сходила

и кутерьмой грозила,

новый день кляня.

В мечте беспламенной, угодливой,

нечистой

полощатся пространства миражей.

Он, непоэт, раздумывает мглисто,

и, мстя эпохе, всё ж бредёт за ней.

Покажется отменным патриотом,

зайдётся чёрствой песнею иль гимном.

От пустоты всторчит перед киотом,

осанну вознесёт перед крестом

могильным.

Не верит ничему; себе помочь не хочет.

Живёт едой, ворчбой и суетой.

Над вымыслом не плачет, а хохочет,

бесчувствен как ноябрь перед зимой.

Поближе к стойлу подтащив корыто,

жуёт своё, на рифму наступив,

от всех ветров как будто бы укрытый,

забыв, что предал всё и что

пока что жив…

Укажу себе цель и пойду,

и дойду до пределов своих…

Над чертой окоёма,

у края, где в мареве знойного полудня

плавились гребни

усталых

чешуйчатых дюн,

я слепую удачу настиг —

в силуэтах

цветущих садов неземных.

Где-то там, наверху, я б хотел,

забытью подчиняясь,

узнать про другого себя.

Я горел бы и знал,

как легко

до конца

догореть.

Там надежда меня

под блаженный прохладный уют

зазывала —

опять и опять!

Но взойти мне туда уже было тогда —

не успеть.

В том ничьей не бывает вины,

если скрытой —

не нашею – ложью

украсится явь.

Мне предчувствие горечи

жгло

отлетавшие к зорям

лукавые сны;

я, —

не принявший чьи-то следы

впереди —

за свои, —

оказался неправ.

Когда от жизни, битый и угрюмый,

я ухожу, зализывая раны

и погружаясь в пропасти раздумий,

с тревогой лень мешаю и стыжусь

страданий;

когда от этой жизни ухожу я,

которая с упорством и дерзанием

срывает походя завесы мироздания,

ищу покоя, прячусь и тоскую, —

тогда, припав осевшею душой

к надмирной тишине,

я времени вдруг постигаю торопливый бег.

В его стремнинах неуместен

сердца истомлённый,

запоздалый бой.

Теперь я в нём своё предназначенье слышу.

И, на себя восстав,

я рушу свой несбывшийся

покой!

И вновь я тот же, кем и прежде был,

и грудь свободней дышит.

Звёзды меркнут рой за роем,

в водах измочив лучи.

Океан опять – спокоен;

он,

усталый грозный воин,

мирозданью подневолен,

утоливший жажду боем,

раззадумался в ночи.

Океаном успокоен,

мирозданьем обусловлен,

ты,

стихосложений воин,

над своей судьбою строишь

купол, залитый зарёю,

в чувствах – будто перекроен,

держишь рифму наготове

и – в рассеянье —

молчишь.

То слово как пламя взвихрилось меж нами;

мы знаем его; и оно так прекрасно.

Не нужно секунд и усилий напрасных.

Так скажем его, и – оно не обманет.

Уж звуки восторга у сердца таятся;

блаженно томленье; забыты сомненья.

В замке наши руки – залог единенья.

А в душах так сладко, и сил нет расстаться.

Желаниям тесно в пространствах просторных,

и вздохи значением близости полны.

Так буйные в море рождаются волны.

Так в миге вмещаются счастья аккорды.

Разбиты тревоги – пусть так всё и будет!

И радость торопится с негою слиться.

Экстаз предстоящего светится в лицах.

Замкнулся наш круг – нам не выйти отсюда!

И в трепете помыслов мы уж готовы

вдвоём оказаться на чудном пороге.

Секунды даруют так много, так много.

Не станем же медлить и скажем то слово!

Серые туманы

родины моей.

По-над океаном

небо – голубей.

Звёздочка упала.

Звёзд – ещё немало.

Звёзды притуманенные

пляшут словно пьяные.

Всё, что ещё от меня осталось, —

то – что есть; – не такая уж малость!

Немотный и твёрдый, в пространствах пустых

я странствую, вечностью меряя их.

Чтоб уцелеть на путях неизведанных,

служу лишь себе, терпеливо и преданно.

Только и дела всего у меня, что грановка

моей ипостаси: грановка-обновка.

Лечу или падаю, всё мне едино.

Лучшая грань – от толчка в середину.

Не остаётся сомнений: удар что надо.

Ещё не разбит я! и то – мне наградой.

Хоть гранями всё моё тело изрыто,

я не ропщу; – они мне – прикрытье.

Новые сшибки – раны на ранах;

ими шлифуются прежние грани.

Сбитой, отшлифованный, я и внутрях

твёрд и спокоен будто бы маг.

Тем и довольствуюсь в ровном движении.

В радость мне встречи, желанны сближения.

Нету в них умыслов; только судьба

их преподносит, блуждая впотьмах.

В том её действенность и непреложность:

редко в пустом возникает возможность.

Рядом ли дальше чей путь проискрится,

это всего лишь намёков частицы…

Выгоды есть и в бесцельном движении:

вызреет случай войти в столкновение…

Всё, в чём я сущ и одарен судьбою,

то всё – во мне; – и – прервётся со мною.

Дорожный роман из времени российского крепостничества