Н. Храмов - Звукотворение. Роман-мечта. Том 2

Сергею Павловичу пришлось даже присесть на стул «возлерояльный» – не оттого, что «в ногах правды нет» – спёрло дух. Кто сказал, что искусство приносит творцу счастье, радость? Нет, оно исступляет, делает изгоем, калекой, подчиняет своим законам и железобетонной воле, ритму самую незаурядную личность. Перемалывает талант и выплёвывает бессмертные крохи гениального… Гений – это и вовсе громадное перенапряжение нервов, это вечные тоска и одиночество, две неразлучницы-сестры, это запёкшаяся внутри тебя горечь, которую не имеешь права подсластить, ибо тогда потеряешь право творить.

Так и живи, в противном случае труд твой пойдёт насмарку, гроша ломаного не будет стоить.

Так и умри, чтобы остаться в веках.

…На сцене двое: Исполнитель и его Инструмент. Мастер и Рояль. У Сергея Павловича Бородина собственная, перед генеральной, репетиция.

Бородин…

Не в нём дело. Дело в том, что в момент какой-то из недр сознания, из сокровенных самых приделов души вдруг всплывает странное, сатанинское в чём-то наваждение: вот, мол, я, творец, создаю образы, сюжеты, гармонии, создаю их в цвете, в звуке, в камне, из слов удивительных… – ну и что? Воздвигаю над нашим, существующим, вымышленный мир (или мирок?..), но для чего? Даю-таки выход накопившимся эмоциям, хочу поделиться наболевшим, набившим оскомину… самореализоваться, воплотить себя, обессмертить жажду… грежу о том неизгладимом следе, который оставлю потомкам, шире – человечеству благодарному?! Дарую ближним, и не очень, сказочную химеру, сон наяву, ибо стесняюсь собственной переполненности, нежности, страсти высокой, стесняюсь неистового желания своего отдавать всё без остатка тем, кто вокруг и рядом и лишь с помощью творчества, искусства нахожу способ облегчить душу?? Не я, – так герои, образы мои будут прекрасными, открытыми, искренними запредельно! Мой же удел – замкнуться в кабинете, уединиться с кистью средь полей-лесов, сохранить всё, как есть и только через них, опосредованно ! давать выход чувствам, идти от себя – к людям.

Но что? какая сила побуждает-таки ваять, писать, исполнять… – творить???

Эгоизм?!

Откуда в художнике уверенность в том, что искусство его – дитя творческих мук родовых, самодостаточно, совершенно, под стать шедеврам невымышленным той же природы вокруг? А не скрадывает ли он истинный плеск волны, говоря, что плеск оный – утомлённый, тихий, обещающий, того хлеще – сладкозвучный? Не притушёвывает ли (вольно-невольно?) румянец охровый зари в полнеба, когда кладёт на мольберт именно такую краску, размешивает её именно с белой, либо разбавляет лимонным цветом, успокаивая себя тем, что невозможно один к одному, идеально передать естественный – закатный, обманываясь сам и вводя в заблуждение (мягко сказано] других – дескать, видит её, красотищу эту вечернюю, именно в охровых, не в иных каких тонах?

А человеческие судьбы?! Вымышленные, взятые словно напрокат у живых, разных! людей! Непредсказуемая, странная комбинация встреч, разлук, рождений, смертоубийств! Характеры?! Ведь, что ни говори, но разложить по полочкам личность, сделать эдакий спектральный анализ души, которая в потёмках – немыслимо!!! Тысячи толстенных томов не хватит для того, чтобы переписать с Человека, перенести с Человека на бумагу нюансы, оттенки, движения и омуты глубинные, человеческие же!! Всё подсознательное и впитанное с молоком матери, наносное и образовавшееся в результате непредсказуемо-хаотичных, до нелепости диких подчас внутренних смещений, сопряжений, разломов в личности, в натуре его!.. Омуты, да – но и звёзды, грязь бездорожий – и причалы, занудства, ересь, стихи, утопии, ханжество, меркантильность, толстокожий эгоизм и трепет нумизмата… какое там – восторг первооткрывателя!.. И Бог весть что ещё…

…определяющее судьбу.

Наверно, рано или поздно каждый Художник задаёт себе далеко не праздные вопросы: не самообольщаюсь ли я на протяжении долгих лет созидательной жизни? не занижал ли перед собой (за неИмением-неУмением!] творческую планку? не обманулся ли по большому счёту?

Мысли подобные, да и другие, то сумбурные, то последовательные, не раз и прежде посещали Сергея Павловича Бородина, однако лишь сейчас обрушились на него с беспощадством, с разящей в самое сердце какой-то провидческой ясностью. «Кто я и что я? – думал исполнитель. – Тень, пусть и одухотворённая, но тень Зодчих Звуков? Передаточное звено? За что получил признание слушателей, если сейчас вот казню себя? Для кого исполнял? Чья оценка была мне дороже – людей, которые рукоплещут, украдкой вытирают слёзы, смеются над шутливыми гротесками Дебюсси, улыбаются игривым пассажам в непринуждённых, лёгких пьесках или – критиков, других маститых коллег, музыкантов? А может, – моя собственная? Всё вместе?! Но тогда чего же больше в этом удивительном симбиозе? И почему вопросы безответные вдруг разбередили душу? Гм, теперь уже поздно что-либо менять, поздно, увы! но я хочу, хочу разобраться, понять, ну, хоть ты убей, хочу…»

Размышляя примерно так, он ни на минуту не забывал о Глазове. «Глазову удалось подняться над смертными. Анатолий Фёдорович сумел гармонией, музыкой своей доказать самодостаточность, непреходящую красоту и жертвенность Искусства, творимого им. В нотах и в камне воплотил Чёрное и Белое!.. В камне и в нотах… Вряд ли он, с большой буквы Созидатель, задавался вопросом, какая сила подвигала его на акт творения! Судя по «РЕКВИЕМУ» и особенно по «ЗЕМНОЙ», вряд ли… В этих вещах всё: дух и мудрость ратоборцев, святость и нежность наиродимейших душ… Его исполнять – значит, самому становиться таким же. Становиться вровень – выше нельзя! Немыслимо и представить, что можно – выше… А я? Что сумел, что не смог? Глазовская бездна всосала меня, поглотила всё моё без остатка! Я выдохся, вышел весь, сошёл на нет! Как в расход! Почему можно сотни раз перечитывать «КАРАМАЗОВЫХ» и открывать там что-то новое? Открывать, не будучи критиком, «ведом» по Достоевскому – являясь простым смертным, обыкновеннейшим человеком?! Почему, глядя на полотна русских передвижников, всякий раз находишь что-то прежде не замеченное – в цвете, в штрихе, в позе, в фоне – на фоне! во взгляде, в выражении глаз?! Значит, подлинное искусство неисчерпаемо, как атом, как душа человеческая! Ибо здесь прослеживается некая сакральная взаимосвязь… Но я-то больше ничего не могу добавить к тому, что прежде щедро выдавал на-гора, исполняя его произведения, шлифуя куски, части «ЗЕМНОЙ», вкладывая всего себя в его музыку, умножая её и его силу!.. И повинен в этом не он, не Глазов – я сам. Я обрёк себя на творческую кончину до срока. Не просто безмерно устал, но отвратительно распорядился своей жизнью… Сделал, возможно, когда-то не тот выбор… Теперь, здесь, наедине с роялем, могу признаться в этом, так сказать, горько проконстатировать сей непреложный факт!! Творческий инфаркт!! вот что случилось со мною! А все эти регалии, звания, награды – чушь собачья! Люди, в большинстве своём, не очень требовательны, мало подготовлены к восприятию истинных шедевров, с трудом отличают шедевры эти от просто хороших вещей, от замечательных вещей… Мурашки по коже, слёзы на глазах – этого всё-таки мало для того, чтобы оценить по достоинству то или иное произведение искусства! Не говоря уже о его стоимости… продажной, рыночной!! Пусть так, если я прав… Но рассчитывать на это в канун, считай, премьерного исполнения «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ» – нельзя! Тогда что делать мне, делать сейчас? Нажимать на клавиши с такими мыслями нельзя… Нельзя… Даже если мне, так называемому авторитету, мэтру, столпу исполнительского искусства, и доверят… позволят концертировать с «ЗЕМНОЙ», то ведь самого себя я не обману! Только продлю свою агонию. И выйду в тираж.