Н. Храмов - Звукотворение. Роман-мечта. Том 2

Не только прилив сил внутренних и эмоций ощутил он при этом. Над многими вопросами, кои мучали прежде, словно бы приподнялись мутновато-дымчатые завесы. И действительно, почему человека неудержимо тянет посетить, навестить края, урочища, земли, где бывал, жил, с которыми связано либо хорошее, либо… Говорят: убийц также влечёт на место преступления! А не являемся ли мы невольными палачами, губителями собственных жизней… судеб? Существуем часто безотчётно и лишь иногда мудро выуживаем из прошлого те мгновения, которыми распорядились особенно легковесно, необдуманно, бездарно? И не потому ли происходит умозрительное возвращение наше на пресловутые круги (своя? не своя?!], что подсознательно желает живущий каждый перечеркнуть, уничтожить последующий промежуток времени, отрезок суженого и всяко пройденного пути, как нечто фоновое, несостоявшееся, тянущееся эхом, отголоском слабым и рождённое из подлинно звёздных часов, когда был на гребне, на белом коне!! Пусть даже не из часов прекрасных возникшее, а из суток, недель, реже – месяцев, лет… Ведь только тогда, мнится, был он по-настоящему счастлив, а позднейшее – чистейшей воды времяпрепровождение, полоса [чересполосица!] сплошных сумасбродств, неудач, пустых обещаний, бесплодных усилий, упований, отчуждения… возможно, расплат за грехи-грешки. И чтобы вновь почувствовать свою полноценность, чтобы перехитрить, обмануть самого себя иллюзией приторной, мол, ничего плохого, посредственного в судьбе не было, а чаши весов, сакральных и далеко не призрачных, уравновешены, он, человек, и ныряет в детство розовое, в отроческие годы, куда-либо ещё… Тщетно пытаясь вдохнуть упоительный воздух якобы сбывшегося, бросается… в зазывище, в полымя, ибо нельзя в одну и ту же реку войти дважды, а в реку Жизни – тем паче заказано сие, исключено! В полымя кидается он из жара-пыла вчерашнего, поскольку в том чудесном прошлом на поверку оказывается столько было не идеального, не гладкого! Но память почему-то закрывает глаза на отрицательные стороны, моменты и услужливо, жалеючи, подсовывает сердцу образчики наичистейшего, светоносного, добропорядочного (редкие шероховатости не в счёт…)! Почему? Ответ прост: человек постоянно самоутверждается, а лучшим материалом для этого служат как раз положительные чувства, впечатления. Когда же мы в стрессе, в зашоренности, в тоске и в покаянии вечном, в раздумьях мучительных, память всеядна. Работает против нас… Однако иногда нам удаётся ловко подчинить её воле, умонастроениям своим… Или – кажется так. Вот и подпитываем угоревшие, обожжённые сердца надеждой наоборот! И ещё одно понял Бородин, отошедший от окна: будучи в тех населённых пунктах, где когда-то предавался любви с Наташенькой, он уходил от настоящего, на тот момент – нынешнего, он спасался в хрупкой, вместе с тем и прочной скорлупке, прикрывался ею, будто панцирем, от ударов судьбы, самобичевания, тягот одиночества, в том числе и холостяцкого… Не без Наташиной помощи построив из слов, прикосновений, взглядов, жестов уютный домик на двоих, построив шалашик отдохновенный и милый, он теперь (знал ли, что будет так?) находил в нём единственный овеществлённый, для него не призрачный синоним домашнему очагу – малую родину. Там, в гостиничных номерах, на тропочке абрамцевской, в Мутовках, даже на мосту ленинградском… там, на не забытых улочках, в сквериках глубинок городских он был не одинок, рядом всегда присутствовала её, Наташи, родненькая тень, её голос напевно звучал, звучал, то ответствуя, то вопрошая, то примиряя душу исполнителя с окружающим, а то и ласково, совершенно безобидно подшучивая над превратностями судьбы…

Там был его дом.

ДОМ ДУШИ ЕГО.

И ещё: Бородин уходил от себя, от прошлого вне Наташеньки, от того безобразного, униженного, измордованного прошлого, которое тянулось и тянется за ним неотступно, преследуя по пятам больное нутро, самоё сущность. Он уходил во встречи, встречи с ней, как в МУЗЫКУ или в воспоминания, шагал странною, и проторенной ненайденной сразу дорогой, потому что самая жизнь каждого из нас – суть движение… Ход.

Или – уход.

Поиск выхода…

…Расставшись с дедом Герасимом, оказавшись в школе-интернате, Серёжа вступил в полосу сплошных душевных и, к сожалению, физических страданий. Как и с чего всё началось, ни он, ни другой кто объяснить не смогли бы. Конечно, многое решил проклятый тот паровозный гудок, случайно совершенно прогремевший в тот момент, когда Серёжа с кем-то из взрослых находился на перроне. Мальчик потерял сознание. Потом чуть ли не месяц заикался… Но главное заключалось в другом, хотя всё в жизни взаимосвязано. Ни один психолог и педагог, будь он семи пядей во лбу, наверняка не сумел бы определённо сказать, в какой миг, из-за чего именно дети начинают ненавидеть, травить севе подобных – каким таким дьявольским чутьём угадывают неполноценность ровесника, ровесницы, его (её!) неспособность дать отпор насилию, неумение просто постоять за себя. Наконец, образом каким ощущают собственную ненаказуемость, которая развязывает им руки, способствует усилению глумления над сверстником… однокашником… Делает «героем» в глазах ребятни.

Игорь Палищук являлся одним из тех подонков, которые регулярно, садистски избивали Серёжу практически ни за что. Сказать, что Палищук этот был здоровее, амбалистее, занимался боксом – нельзя. Равно как и утверждать несомненное лидерство хлопца в классе. Только от постулатов оных Серёге нашему ни холодно, ни жарко не приходилось – было больно. В самом прямом смысле – больно. Ибо бил, избивал его Игорь тот не за понюшку табака. НО ЗА ЧТО?!

ПОЧЕМУ дети ни с того ни с сего начинают измываться над другими детьми?! Самоутверждаются за счёт чьих-то слёз, комплексов, при этом не задумываясь об эффекте бумеранга? В более поздние времена учёные станут убеждать, что маленькие дети, до 2–3 лет, обладают некими особенными, паранормальными, суггестивными способностями видеть, ощущать на тонком, астральном уровне ЧТО-ТО НЕОБЫКНОВЕННОЕ… Тема данная носит характер противоречивый, сложный. Многогранный. Одно, к горечи вящей, очевидно и прискорбно: с возрастом научаются они подлой нетерпимости к слабостям товарищей своих, ближних, вымещают на последних собственные тайные недуги душевные…

Итак, Палищук. Он третировал, унижал Серёжу. Обожал бить его носком ботинка по ноге. Плевал в лицо, а Серёжа… боялся дать сдачу. Боялся изначально, с какого-то первого раза, о котором, хоть убей, не припомнит впоследствии… Как будто всегда так было – Палищук или прилюдно или с глазу на глаз измывается над ним. Серёжа терпел боль, плакал, оставаясь в одиночье горклом, представлял себе, что рядом с ним – красивая, хорошая до невозможности девочка – утешает, говорит ласковые слова, гладит ладошкой… Серёжа рос странной, во многом дико неполноценной жизнью! Узнавал и не узнавал сам себя в Зазеркальях немых, когда походя заглядывал на отражения собственные в серебристом глянце – кто это? я? Незнакомец какой? Старался избегать встреч с двойником оттуда… Но порой подолгу изучал себя, стремясь проникнуть за грань зыбкую и непостижимую…