Н. Храмов - Звукотворение. Роман-память. Том 1

Дети – цветы жизни? Хм-м…

Вот Клава – да. Цветок. Чем невыносимее Анатолию делалось, тем острее, пронзительнее уповал он на то, что его час пробьёт; о-о, морально он превосходит здесь всех и поможет цветочку расцвести, поможет Клавушке одолеть недуг и стать настоящим человеком. Это же так прекрасно – быть самым настоящим человеком, как бы отвратно, гадливо не бултыхалось в душе от окружения мерзостного… А Клавушка иной доли и не заслуживает! Подкорково, неосознанно ощущал Анатолий: она далека от «папеньки» и «маменьки», не чета чете Гореловых, другим родичам и знакомым своим.

Теперь самое время подчеркнуть, завершив начатую выше мысль о том, что Анатолий проклинал себя за пустое времяпрепровождение, тяготился бесцельностью быстротекущих дней-ночей: стремление, жажда (иногда затухающая и какая-то подспудная, чаще – мучительно-иссушающая) вылепить из девочки нечто высокое, справедливое, доброе заполняли тот самый вакуум, который доводил нередко до отчаянья глухого. Сводил с ума: кому я нужен? есть ли польза от меня? зачем живу на белом свете??? Если учесть, что вокруг него реяли постоянные намёки, грубые окрики, ненавистные взгляды, показушное превосходство в манерах «учтивых» и тому подобное, чем отравлен был извне, но с чем, однако, продолжал бороться крепкий дух подростка, то станет ясно: помогая Клавушке, он помогал и себе! Создавал себя сам. И, кстати, продолжал лепить разных человечков из подручного материала, как в бытность недавнюю. Оно так и водится, справедливо считал Глазов, – нужно всегда что-то лепить: характеры, фигурки, украшения и поделки-не подделки. Иначе нетрудно облениться и зачахнуть на корню. И ещё вот о чём непременно сказать надо. Обладая широкой натурой, впечатлительной и творческой душой, Анатолий черпал силы для внутреннего развития, для – будем искренни до конца! – сопротивления той атмосфере, обстановке, которые стали его новым домом, в роскошных чертогах дворцовых, стилях архитектурных и внутреннем насыщении покоев, залов, анфилад несметными сокровищами гения и духа человеческого. Плюс – в музыке. Одно здесь дополняло другое… Сопутствовало третьему… Вот почему в глазах юноши пылал огонь, что не заметить было нельзя и что бесило многих. Многих, поскольку лепил он не всегда безобидные штучки.

– Клав, ну-к, глянь, что это?

– Ой, вот здорово! Вылитый Сашка!

И она, смеясь, незлорадно, искренне, любовалась комичным, пародийным изображением некоего, ей известного спотыкача…

Яро, с пеной у рта вымещал на Анатолии свою злобу нутряную рыжеватый, трусливый заика Саша Охлопков, сынуля , управляющего банками гореловскими сынок. На головке – причёсочка общипанная, нос – картофелиной с загогулиной – красавец, словом. То ли от недостатка физического, то ли от уродства морального бралась в мальчике неуёмная злоба – сказать трудно. Всё перемешалось. Злобу эту в сы-нулином теле, жирно-обрюзгшем в раньелетстве уже, раздувал сам – Охлопков-старший, значит. И делал оное искусно, с прицелом дальним: чаял оженить уродца на Клаве и макаром таким чужие миллионы баснословные, которые в сейфах его опроцентивались, и де-юре, и де-факто в собственность со временем превратить, нажиться одномоментно(!) на состоянии сказочном, не мелочиться!..

– Голыша этого трави, Санёчек, нехай самому себе мерзок будет!

– 3-забавно! 3-зы-здорова!

По хорошему ежли, то пожалеть бы дефективного – увы! ещё той породы был младшенький! Яблоко от яблони далеко не укатится!..

Вот Санёчек и травил Анатолия, подчёркивал холуйский, рабский статус последнего, унижал при Клаве – унижал цинично, тонко, «изячно-с»!

И всё-таки, несмотря ни на что, юноша счастья вздохнул. Жил сыто, в тепле, думаете, потому и вздохнул? Да разве подлинное счастье в этом? Грамоте с Клавиной помощью обучился, ноты узнал, что-то простейшее наигрывать обеими руками начал? Отчасти, да, но и не более! Он теперь крепко усваивать стал главное знание, истину непреложную: мстить и бороться не только оружием и кулаками можно – шалишь!

Есть ещё выдержка, слово твёрдое, стойкость и характер мужские, взгляд, от которого шарахаются недруги и оскоплённые ненавистью прихлебатели, иуды, выродки-подлецы. Это внутреннее знание и делало его по-настоящему счастливым, цельным человеком. Он убеждённо верил: Клава тоже станет хорошей, честной, доброй девочкой, девушкой… не в пример домочадцам и посетителям, гостям, источающим направо-налево мыслимые и немыслимые пороки, пусть даже и завуалированные великосветскими манерами и двуличием. С другой стороны, в минуты особенного отчаянья размышлял: что же именно даст ей в противовес желчи, сарказму выскочек он сам, сам, продавшийся Горелову и виноватый в том, что «игрушкой» Клавиной согласился стать-быть?! Они постоянно науськивают ей, внушают: «твой Толя – хам, необразованная деревенщина, тебе с ним скоро будет неинтересно…» А разве это не так? Конечно, он не хам (правда, с Лукониным однажды весьма грубо обошёлся и забыть этого не в состоянии], но и эрудицией, знаниями не блещет – ему самообразовываться нужно! Эх, воротить бы миг, день тот, когда его покупали… Покупали? Врёшь, паря, никто тя, голодранца, не покупал – просто не проявил ты воли должной, клюнул на слёзы-нюни соплячки, вот и расхлёбывай теперича! Нож в твою… Недаром сердце – тычком! Сама себя раба бьёт, что не чисто жнёт!

Однако по большому счёту, положив руку на сердце, – случись с ним такое вторично, опять «продастся» со всеми потрохами, ибо глубоко сопереживал Клаве, её беде тайной, горюшку недетскому, был одинок по жизни и вряд ли в чём-либо отказал бы девоньке, вряд ли хватило бы в нём жестокости, бессердечия доводить малышку до очередного приступа, до истерики. Наконец, обстановка великолепия пышного, звуки гармоний, сопричастность, прикосновение к тому возвышенному и прекрасному, что объективно имеет место быть во дворцах мраморно-хрустальных с парковыми ансамблями изукрашенными и глориэтами под античность – все это манило, притягивало, ни на мгновение не отпускало созревающую в противоречиях душу Анатолия Глазова, чей жизненный путь только начинался на земле нелюдей и людей.

Однажды, из-за оскорбления заикушного, охлопковского, сцепился Анатолий с Сашей жирнорыжим, побить не побил, хотя трудов особых это не составляло: силой с парнем многие взрослые не могли на равных меряться-быть; да, не побил, но на место поставил, откровенно, прямо добавив, чтобы не зарывался впредь сынуля банкирский. Сгрёб в охапку, да так, что тот и пикнуть не смел, после чего на виду прислуги чинной вон выставил. Развязность, оскорбительные нотки в речах сопляка могли ведь оказать не самое благоприятное воздействие на Клаву, рядом тогда находившуюся и пристально наблюдавшую за происходящим. Любое же негативное эмоциональное влияние на психику девочки грозило бедой, Толя знал, поскольку приставлен был к ребёнку именно с целью от возможных потрясений нервных «доцюру» Гореловых постоянно ограждать. Ясное дело, Охлопков-младший папаше нажаловался. Тот в приватной беседе излил недоумение (мягко говоря!) Родиону Яковлевичу. И – всё. На сим конфликт себя исчерпал. Ни миллионер, ни супруга его даже слова Толе не сказали: не дай-то Бог, Клава дознается, станет переживать, болезненно реагировать… Рисковать здоровьем девочки, вредить ей – упаси Господи! Равно как и зависеть, в послушенстве этаком от банкира быть – также не к лицу Хозяевам Сибири Русской!! Банкиров много, их перетасовать, да из колоды финансовой удалить-сбросить – запростяк! Вот Горелов – один такой. Посему ограничились Гореловы тем, что многозначительно-косо посмотрели на Глазова, желчью с ног до головы окатили… И – точка.