Н. Храмов - Звукотворение. Роман-память. Том 1

…Работа закипела, озарение, поразившее итальянца неподалёку от глориэты, вылилось в несколько оригинальных решений – их-то и решил апробировать на тех кусищах мрамора, что, посчитал он, уже вполне «подошли»… созрели!

Впереди было много недель, месяцев неистового адского труда. Некоторые из уже облюбованных и «отлежавшихся» заготовок белейшего каррарского мрамора придётся пустить «на шлиф» – не беда, зато теперь он ясно представляет конечную цель и весь замысел в целом, словно бы со стороны видит готовым своё творение… Сей поистине шедевр… Нигде и ничего подобного не создавалось и в помине! Это будет не просто скульптурный ансамбль – Рафаэлло расширит границы парковой зоны и вровень с глориэтой, встречь ей, соорудит комплекс, островок на суше, идиллическую в разноцветных сортах мрамора (преобладать, конечно, станет снежность каррарская!) семейную мизансценку, что раскинется на довольно-таки солидном и опять же мраморном фундаменте и вместе с глориэтой образует единую неповторимость! Да, Родион Яковлевич будет в восторге! А европейские умы в очередной раз воздадут хвалу его, Менотти, таланту. Оценят по достоинству результат творческого свершения! Да, да… Расширить владения дворцовые надо – иначе нарушится некая внутренняя пропорция, соразмерность. Хм-м, интересно, ставить ли в известность хозяина? А может, на свой страх и риск приступить непосредственно к работам, чтобы спустя, скажем, год (не меньше!) показать ему сразу ВСЁ?! Заманчиво, заманчиво…

…Личного «дохтура» гореловского Лазаря Лазаревича Филимонова Анатолий зауважал также. За глубочайшие познания медицинские, желание в минуту каждую выручить, поддержать, подбодрить словом неказённым. За внешнее обаяние – невысокий, в меру лысоватый, упругий, словно выточенный из какого-то гибкого материала, тот являл собой вечный порыв к действию, к оказанию незамедлительной врачебной помощи нуждающемуся ли, просто любому ближнему. Главное же – Филимонов относился к Анатолию по-человечески. Ум, душа, золотые руки, аура тепла и добра – вот что постоянно исходило от всегда подтянутого и опрятного, слегка чудаковатого (в чём сравним был разве что с Рафаэлло Менотти!), энергично пришаркивающего по паркетам дивным анфилад (к неудовлетворению вящему Наталии Владимировны-с!) Лазаря Лазаревича Филимонова. Ещё на «ГРОМЕ», после памятного и определившего на дальнейшие годы судьбу Толи события, случившегося с Клавой, завёл подростка в каюту свою, оборудованную под лечебный стационар, и безапелляционно заявил:

– Тэкс-тэкс!! Давайте, молодой человек, осмотрим вас, не стесняйтесь-ка! Небось, впервые у врача? Вижу, вижу! Это поправимо! Проходите вот сюда, к свету поближе, устраивайтесь! Как, интересно здесь? Я ведь, мил человече, могу прямо тут и прооперировать! Мнда-сс… Тэкс, а теперь…

Он внимательно изучил былые раны и увечья Анатолия, несколько раз озабоченно прищёлкнул языком… Потом опять затараторил:

– Ничего, ничего… Вот будете регулярно меня навещать, сдадите кое-какие анализы… Поглядим, поглядим… Кстати, во дворце у меня возможностей куда как поболе, мнда-а-сс… Я ведь для каждого вроде иконки! Причём – тут он зашептал особенно весело, дружелюбно-доверительно, даже залихватски – от иконки да ладанки, замечу, душе польза, а вот от такого занудливого эскулапа, как я, – телу радость и толк. Да-да! И не спорьте со мной, пожалуйста! (Глазов не собирался спорить.) Засим – прошу-сс… Пока свободны! Вот, возьмите – станете принимать три раза в день, после еды. Оскорбиночка-сс… Кислинка, весьма полезна! И – приходите сюда, заглядывайте!! Хотя бы запросто. А что?

Слова такие, точь в точь почти, повторились, когда, спустя некоторое время, на берегу уже, в Ярках, приглашал жестом широким-гордым юношу в кабинет свой на третьем этаже покоев гореловских, где и принимал, лечил, консультировал, обещал, утешал, совещания с приглашёнными светилами здешними и приезжими проводил, совещания, которые величал не иначе как «симпозиумами»! При надобности, разумеется, оперировал. Кабинет сей состоял из четырёх смежных и очень просторно-светлых комнат и располагался в правой (как и мастерская Рафаэлло Менотти!) боковой части дворца. Окнами кабинет выходил во двор, на павильон и импровизированную стройплощадку, где шлифовались айсберги каррарские-иные, свезённые для скульптора и постоянно обновляемые… Чуть дальше и начинался задумчивый, размеров громадных САН-СУСИ таёжный (по немецкому – ЖИЗНЬ БЕЗ ЗАБОТ!), приявший в лоно своё кроме, собственно, дворца небывалого ещё и сад, ботаническому подстать, с высаженными редколиственными, другими деревьями, дубками, кустарниками, цветами на клумбах и в оригинальнейшей подаче под рококо, с плодово-ягодными растениями многочисленными – всё это великолепие тянулось на много вёрст вдоль Лены-реки, чьи заводи, лиманы, плёсы невеличкие-попутные также забредали сюда и навсегда оставались в черте, в зоне общей дворцово-парковой! Излишне говорить, что за поддержанием образцового порядка следили опытные садовники, супруги Акимовы – дело своё знали, обожали, потому-то и благоухало под окнами чертога практически круглый год. Ароматы сии наводняли и лечебные покои Филимонова, служили хорошим подспорьем лекарственным травам, настойкам… Переступающему за порог Анатолию почудилось было: попал в измерение иное – повсюду столики, на них приборчики, разные инструменты, главное же – стерильность абсолютная, чистота белоснежная… Сам Лазарь Лазаревич в длиннополом, до синевы открахмаленном халатике казался ангелом-хранителем чудесным, разве что без нимба сияющего над головой. Зато сверкали изумительно разложенные на столах коробочки серебристо-матовые с хирургическими инструментами да хрустально поблёскивали ёмкости всеразличные… И манила, обволакивала атмосфера обязательного здоровья, здорового образа жизни, сконцентрированная в стенах «Лазарет Лазаретычевых» владений!

– Тэкс… И что тут у нас?

Вопрошал участливо Филимонов, вооружаясь набором каких-то стекляшек, удобнее устраиваясь возле пациента, усаженного им предварительно в глубокое кресло, развёрнутое в сторону прозрачных окон…

В очередной раз изучал приплюснутый нос, рубцы, челюсть сдвинутую набекрень, потом просил раздеться до пояса, продолжал осмотр…

– Ничего, ничего-о… до свадьбы, глядишь, заживёт, а не заживёт, тоже не беда! Слыхали, – подмигивал – шрамы украшают мужчин!

Про себя он давно понял: изуродованная, искалеченная внешность парня хирургическому восстановлению не подлежит. Маленькому Толе откровенно повезло, что живым остался: в большинстве случаев подобные насильственные костные деформации приводили к летальному исходу и более здоровых, сформировавшихся людей. Правда, не без удовольствия отмечал Филимонов, юноша обладал отменной мускулатурой, был чудовищно крепок и тягаться с ним, бороться он не пожелал бы никому вообще! «А ведь с годами отрок сей станет ещё могучее!..» – мысль оная не давала покоя Лазарю Лазаревичу: в глубинах сознания всплывали из далёкого детства сказания про русских богатырей, причём, некоторых ведь и мать сыра-земля не носила…