Владимир Мамута - Портрет

У Маши, матери Нины, была подруга, Лариса Костова. Учились вместе в университете, на биофаке. Была потому, что ни Маши, ни Ларисы давно нет – такая у них случилась, похожая в своей трагичности, судьба. То есть, нет их очень давно, но если Машу, по понятным причинам, я знал достаточно близко, и встречался с нею до последних её дней, и фотографии её сохранились, и кинокадры, и за столом поминаем её с родными все прошедшие годы, то с Ларисой я пересекался, что называется, по случаю, когда, по непонятной милости, старший на семь лет брат приглашал меня, малолетку, в свою компанию. И ни одного, даже мелкого, случайного изображения Ларисы на фотографиях у меня не осталось (я проверил потом). Сто лет назад, после учёбы, Лариса уехала по распределению трудиться в другой город, даже республику, и мне известно было только, что трудится она над совершенствованием полезных свойств грибов вешенок.

И вот, когда той сентябрьской ночью я открыл глаза, и смотрел на красноватую косую полосу света на потолке, тянущуюся от уличного фонаря, и кутался в одеяло, чтобы утолить озноб, моё сознание было поглощено медленно угасающим вид е нием, повторяющимся, как коротенькая, зацикленная видеозапись: в каком – то незнакомом интерьере, в полумраке, ко мне спиной вполоборота стоит женщина, и поворачивается, и смотрит на меня внимательно серыми круглыми глазами, и я совершенно определённо понимаю, что это именно Лариса Костова, хотя деталей лица не разглядеть, и вновь она ко мне спиной вполоборота, и вновь поворачивается, и вновь…

Чтобы избавиться от наваждения, я заставил себя встать, хотя сил не было даже на это, прошёл на кухню, нацедил из фильтра полстакана тепловатой воды, медленно выпил, подошёл к окну… Соседи снизу давно угомонились, было тихо. Внизу, под окном, толпились спящие разноцветные машины, отбрасывая длинные густые тени от ночных фонарей и мигая маячками сигналок, а в доме напротив светились несколько окон. Одно из окон не было занавешено, и я видел чей-то силуэт – похоже, женщина колдовала у плиты. Может быть, у них там завтра праздник, придут гости… В общем, жизнь продолжается. Я почувствовал, что согрелся, и вернулся в постель.

Наутро я проснулся вполне бодрым, и воспоминание о том видении было уже совсем нейтральным, как о случайной встрече на улице с давним знакомым, которого тыщу лет не видел, и, хотя встречи и не искал, а всё же увидеть был рад. Типа: «Ну, как ты?.. Нормально? Трудишься ещё? Молодец… Да я тоже ничего… Ну, давай, удачи…»

Впрочем, по ходу дня – что, конечно, вполне объяснимо – неким, параллельным будничной суете потоком, память возвращала меня к давно прошедшим событиям. Вот, мы со Старшим братом приехали навестить его Машу в университетский лагерь за городом, где у неё была практика, кажется, после первого курса. Ехали на электричке, потом долго шли по лесным тропинкам. Лагерь состоял из длинных дощатых строений, разбросанных на просторной опушке. Практика у Маши, наверное, была ботаническая: а какая ещё? Берег реки, широкий плёс, лес, травы пахнут… В девичей комнате, заставленной железными кроватями, идёт натуральный концерт с номерами – мы, в числе зрителей, сидим на чьей-то кровати. В дверь, выходящую из комнаты прямо на улицу, вбегают Маша и Лариса, украшенные свежесобранным гербарием, вскакивают на кровать, стоящую у стены, и, держась за руки, очень серьёзно поют смешную детскую песенку:

Они очень разные и очень похожие: маленькие, как мышата, худенькие и счастливые.

К концу дня я точно знал, что должен написать Машин портрет. Почему Машин? Потому, что Лариса привела её за руку.

А ещё, я прогулялся к овощному киоску и купил к ужину вешенок.

На неделе я купил холст и установил на мольберт, пребывая в уверенности, что дело пойдёт так же легко, как с портретом брата. Только вскоре обнаружилось, что, при формальном обилии, подходящих фотографий, которые в отсутствие натуры были необходимы, очень мало. Я распечатал всё что было, увеличив фрагменты нескольких фотографий с общими планами – и все эти фрагменты оказались нечёткими, в неудачных ракурсах.

В общем, дело шло медленно. Я приходил с работы, ужинал, и, валяясь на диване, делал эскизы на обрывках бумаги карандашом или роллером, ругая себя за то, что не удосужился когда —то сделать нормальное фото. Всю жизнь чудится, что впереди – вагон времени, даже сейчас… Я вертел в руке карандаш и думал, что что-то не так в моей жизни – я теряю связь со своим прошлым, как рыбак теряет связь со своей добычей – упруго сопротивляющейся, живой и желанной и, казалось бы, по праву принадлежащей ему, если только торопливо не дёрнуть удилище. Но рвётся леска, и мечущийся бурун, уже почти не скрывавший отблески света утреннего солнца на рыбьей чешуе, вдруг стихает, и руки ощущают лишь пустоту, и жизнь, только что наполненная смыслом, становится пустой и никчемной.

Мир стал слишком тороплив. Я за ним не поспеваю, но боюсь остановиться, и бегу, как марафонец, в толпе таких же задыхающихся бегунов, каждый из которых видит только чужую мокрую спину впереди, да горячий, пляшущий в такт шагам, асфальт под ногами. И всем безразлично, что там, за обочиной – океанская лагуна, заповедный лес или подножие великой горы – главное, не отстать, или даже обойти того, впереди, чтобы он видел мою спину, залитую потом. И я понимаю, что никто не победит.

Моя бабушка в старости пела песни своей матери, и не слишком нуждалась в новых, и была поэтому частью вечности, и осталась в ней навсегда.

И моя мать пела её песни за праздничным столом. Правда, иногда подпевала радиоконцерту Шульженко, или там, Кристалинской, пока возилась с обедом на кухне. Ведь уже пришло Новое время, чтобы отделить До от После …

Мои братья и я… У меня был когда-то рукописный песенник, в толстой такой тетрадке в клеточку, на девяносто восемь листов… Там было сто, а может и больше песен, и мы с братьями их помнили наизусть, и пели вместе под гитару, а записывал я только потому, что взял пример со Среднего, у которого была такая же тетрадка, и первая гитара, быстро ставшая общей. У меня было, с кого брать пример… Только в моей тетрадке уже не было песен моей бабушки и моей матери. Новое время – новые песни… Хотя… Пару их песен я всё ещё помню. Только пою всё реже. Скачу по каким-то подборкам самой лучшей по чьему-то мнению музыки, и не могу остановиться, потеряв собственный голос. Вместо ощущения вечности – мерзкие Здесь и Сейчас, которые полагается чем-то заполнить, неважно чем, но, проще всего, барахлом. И эмоциями, которые стали просто товаром. Скала по имени Вечность пошла трещинами и, на моих глазах, обратилась в песок.