Маруся Апрель - Горбунки

Горбунки

Глава 1

– Ген, поворот не пропусти! А то глядишь, не дождутся нас бабулечка с дедулей!

Водитель, худощавый небритый мужик лет пятидесяти, обернулся и, сделав суровое лицо, прогудел: «Полковнику никто не пишет. Полковника никто не ждёт».

Девчонки снова прыснули.

– Ты нас так живыми не довезёшь. Помрём тут с тобой со смеху.

– Не боись, девчоночки, прорвёмся!

Снег валил хлопьями, залепляя стёкла. Дворники едва справлялись, и новенькая «двенашка» – крохотная точка на кружащейся земле, грозилась заглохнуть прямо посреди просёлочной дороги.

В этой прогревшейся уже машине, с этим простым мужиком и с Катей, с которой никогда и ничего не было ей страшно ехала бы Оленька всю оставшуюся жизнь.

Но дядя Гена резко свернул, и она, так и не разглядев сквозь заснеженное окно надписи на указателе, всё-таки поняла, что въехали они в Катину деревню – в Горбунки.

Когда-то была деревня большой, а теперь осталось в ней всего четыре жилых дома. Оленька, гадавшая, какой из них Катин, поёжилась и с опаской посмотрела на подругу, когда остановились они перед низким, будто вросшим гнилой грибницей в землю червивым домом-грибом с заколоченными крест-накрест окнами.

– Ген, ну ты чё? Глазёнки-то с утра промывал? – обиженно произнесла Катя.

– Тьфу ты! – Машина медленно попятилась. – Совсем вы меня, девчонки, заговорили!

Морозный воздух обжёг щёки.

– Вы весь гардероб сюда притащили, что ли? – вынимая из багажника два чемодана, поинтересовался водитель.

Катя хитро улыбнулась и протянула ему мятую купюру.

– Ну ты чего, Катюш, мы ж свои, – но денежку всё-таки взял, добавив: «Деткам тогда, на сладости».

– Ты, Ген, сладостями-то не увлекайся, тебе ещё нас обратно везти.

– Обижаешь, Катрин! Буду как штык! Значит, на неделю тут? Ну, маме Насте привет! Заходить уж не буду.

Он сел в машину и уехал.

За новым в снежных шапках забором стоял большой бревенчатый дом.

Было семь утра, но сквозь окна в резных наличниках просвечивал тусклый желтоватый свет. Из трубы на крыше валил дым.

Снег, нетронутый, девственно-белый, покрывал всё вокруг, и только прочищенная кем-то дорожка говорила о том, что их ждут.

Из отверстия внизу деревянной двери выскочил чёрный котёнок и промчался мимо.

– Кажется, у нас пополнение, – сказала Катя, и повернувшись к подруге, ободряюще улыбнулась: – Ну, вот, Оленька, мы и приехали. Давай-ка не робей. Заходи!

Они прошли через холодную веранду, которую Катя назвала крыльцом. Протащили чемоданы через тёмную маленькую комнатку – сени, и оказались перед обитой серой клеёнкой дверью.

Катя потянула за железную ручку. Из жаркой избы пахнуло супом, сладкими булочками и сушёными какими-то травками.

Маленькая полноватая старушка в шерстяном болотного цвета платке, в цветастом фланелевом халате, опираясь на гладкую палку, бросилась обнимать внучку. Она расцеловала её в щёки, в нос, в лоб, всюду.

– Любимочка моя! Приехала-таки!

Увидев Оленьку, она немного оробела.

– Бабуль, знакомься, это Оля. Подруга моя. Библиотекарь. Я тебе про неё рассказывала.

– А… Библиотекарь. Помню, помню.

Баба Настя, будто застеснявшись чего-то, улыбнулась, и между двух её передних зубов заметила Оленька такую же, как у Кати, щербинку.

И блеском карих глаз была она похожа на Катю, точнее, Катя была похожа на неё. Только иссиня-чёрные волосы внучки были модно подстрижены до плеч, а бабушкины, седые, спрятаны под платок.

– Что ж стоите-то. Одежду здесь вешайте. Руки мойте и за стол.

Бывшую впервые в деревенском доме Оленьку поразила огромная печка и жёлтые в оранжевых кругах занавеси вместо комнатных дверей.

Намыв руки под рукомойником заботливо подогретой кем-то водой, они пошли в комнату – залу.

Небольшая, квадратная, она отделялась от соседней комнаты неровной в блёклых обоях не доходящей до потолка стеной-перегородкой. Слева – высокая с горой взбитых подушек в кружевных покрывалах кровать, справа – промятый диванчик, прямо, между деревянными с двойными толстыми рамами окнами – покрытый ромашковой клеёнкой прямоугольный стол.

С портретов на стене смотрели на входящих чёрно-белые лица: четверо похожих друг на друга мужчин, в одном из которых узнала она дядю Гену, и молодая девушка. Оленька догадалась, что это были дедовы сыновья и Катина мама.

Вслед за подругой она пошла к столу и замерла.

За кружевным укрывавшим железную спину кровати полотном, словно коршун, сидел за столом худой горбоносый с копной всклокоченных пепельных волос старик. Перед ним в глубокой миске дымился суп. Слева от неё стояла налитая до середины рюмка, справа на белой салфетке располагались ложка и ломоть белого ноздреватого хлеба.

Он медленно повернулся и наклонил голову, будто прислушиваясь к чему-то, полез в правый карман и, достав оттуда круглые с толстыми линзами очки, надел их.

– Катька, ты, что ли?

– Я, деда, я!

Катя бросилась к нему и, почти свалившись на колени, позволила и ему обнять и смачно расцеловать себя.

– Мать! – грозно окрикнул дед. – Ты чего не сказала-то!

– Так я ж не знала! Вдруг бы не приехали, а ты б ждал, – ласково проговорила бабушка.

– Не знала она. Чего ты только знаешь!

Дед снова замер.

– А это кто с тобой?

– Это Оленька. Подруга моя.

– Ну, Оленька, подойди, дай на тебя глянуть! – приказал дед.

Оля приблизилась.

Дед снял очки, просверлил её своими глубоко посаженными глазами. Положил зачем-то на лоб ей руку. Оленьке подумалось, что сейчас он попросит её открыть рот. Но он опустил руку и сказал вроде бы одобрительно: «Оленька, значит. Ну, с прибытием тебя, Оленька».

– Мать, мы завтракать будем или как? – крикнул он бабе Насте.

– Иду, Лёнечка, не гневись, иду!

И, неся в морщинистых руках обёрнутый в серенькую какую-то тряпочку котелок, вошла баба Настя.

Она поставила его на приготовленную заранее круглую доску, и когда подняла с него крышку, по комнате разнёсся такой аромат, что у Оленьки рот наполнился слюной. Только тогда она вспомнила, что со вчерашнего ужина в поезде они ничего не ели.

Тушёная картошка с мясом оказалась бесподобной. Дедушка Лёня настоял, и бабушка налила им по стопочке какой-то чудесной собственного приготовления наливки, а потом и по второй, и разомлевшая Оленька, никогда в жизни не пившая ничего крепче шампанского, вслушиваясь в беспрерывные расспросы бабы Насти о Катиной работе в больнице, и об учёбе в «медцынском», и как всегда весёлые житейские ответы подруги, думала о том, как же всё-таки здесь хорошо, тепло и уютно.

И все они отчего-то так смеялись, что у Оленьки заболели от смеха щёки.

То ли из-за того, что она не выспалась, то ли из-за какого-то вязкого жёлтого света лампы Оленьке показалось на миг, что всё это ненастоящее – какая-то сказка, из которой ей не хотелось теперь выходить.