Георгий Борский - Три Ленки, две Гальки и я

К содержанию

* * *

Эпизод четвертый – тучи на горизонте

Некоторое время я обдумывала непонятные замечания Нины Ивановны и ее загадочную улыбку. Что такое талоны на колбасу и масло, я, конечно, знала: это были маленькие нарезанные бумажки с заказами на продукты питания, введенные по настоятельным просьбам трудящихся. Моя мама была искренне рада их появлению в нашей жизни. «Наконец-то додумались, – торжествовала она, – не надо будет больше толкаться в очередях и волочить на себе горы провизии из Москвы». Ее оптимизм я хорошо понимала: с очередями, бесконечными, как тарелка овсяной каши на завтрак, познакомилась лет с четырех. Мама часто брала меня на подмогу, идя в ближайший универсам. Идея заключалась в том, что меня можно было поставить в одну очередь, а мама боролась в другой, по соседству. Выгода была очевидна – за то же время получалось урвать в два раза больше благ, то бишь товаров народного потребления. Я ответственно справлялась со своими обязанностями, зорко следя за конкурентами – взрослыми дядями и тетями, бабушками и дедушками, чтобы меня не обошли. В критических ситуациях, когда запасы товара подходили к концу и страсти накалялись, приходилось пускать в ход проверенное оружие – свой громкий писк. Это всякий раз действовало безотказно.

А как-то раз мне довелось сопровождать маму в Москву. Самым ярким впечатлением от столицы нашей Родины остался вокзал: я жутко боялась потеряться, когда нам пришлось продираться к вагону через бескрайние толпы пестро одетых то ли узбеков, то ли таджиков. От поезда расходился приятный запах сыра и колбасы, а в пути нас поили сладким чаем. Проблема, как мне казалось, была в том, что поезд не был рассчитан на перевозку полугодового запаса продовольствия своих пассажиров. Вероятно, поэтому он еле-еле тащился вперед, с трудом преодолевая малейшие подъемы. Периодически силы совсем покидали его, и тогда он останавливался в чистом поле или посреди дремучего леса. Я думала, он это делает, чтобы отдохнуть, и очень боялась, что придется нам всем вылезать и толкать поезд сзади. Но обошлось: доехали мы с опозданием в сутки – грязные, заспанные, зато довольные.

Мама доходчиво объяснила мне, что дефицит возникает от жуликов и спекулянтов. Один такой спекулянт по фамилии Гниломедов был нашим соседом по лестничной клетке. Мама называла его шкуродером и говорила, что он в деньгах купается. Гниломедов не работал, и ходили слухи, что он промышлял шитьем шапок и шуб из пойманных им в подворотнях бездомных собак. Огромный, краснолицый, в самый жестокий мороз он разгуливал в распахнутом на волосатой груди полушубке. От него всегда противно попахивало алкоголем. Мамины слова я воспринимала буквально и живо представляла себе его здоровенную тушу в ванне, до краев наполненной палками колбасы, пачками масла и другими припасами вроде сыра, бананов и ананасов, с которыми я была знакома только по книгам. Моя юная душа прямо-таки закипала благородным гневом всякий раз, стоило мне это представить. Подумать только – труженики села не покладая рук устанавливают новые рекорды по сдаче продовольствия государству, а вот такие трутни-шкуродеры портят все на корню на радость подлым империалистам-буржуям. Про рекорды я знала из радиопередачи «Сельский час», слушала ее каждый день. О них же рапортовала и местная газета «Заря коммунизма», которую я изучала от нечего делать. С азартом следила я за перипетиями социалистического соревнования. Болела за колхоз «Красный восход», который обычно боролся за лидерство с совхозом «Светлый путь».

Но как же мудрый отец-питон с парализующим взглядом мог позволить жадным жуликам и спекулянтам разворовывать народное достояние? Что ж, теперь он наконец-то пробудился ото сна и выдал нам талоны! Моя картина мира была совершенной, земная твердь покоилась на трех составных частях марксизма-ленинизма. И лишь одно темноватое облачко едва заметным пятнышком появилось на чистом небосклоне моего счастливого детства: что-то неуловимо странное в поведении Нины Ивановны после выступления в Доме культуры, какие-то мелкие детали вроде ее выражения лица никак не хотели вписываться в общее полотно и вызывали у меня непонятную тревогу. Впрочем, вскоре наступило лето, я отогнала неприятные предчувствия подальше и, как всегда, отправилась в Сосновку к бабушке, совсем позабыв об этой истории.

К содержанию

* * *

История пятая, больничная

Однако первого сентября, вступая во второй год своей школьной жизни, я обнаружила, что облачко увеличилось в размерах и помрачнело. Вместо любимой Нины Ивановны нас встретила ненавистная ГАИ. Слегка раздобрев и обзаведясь шиньоном, будучи уже в новом статусе завуча, она с плохо скрываемым злорадством поприветствовала нас: «Что, не ждали?». Напрасно я простаивала все переменки в коридоре рядом с учительской, рассчитывая увидеть Нину Ивановну, – ее нигде не было. Надежда на то, что она просто заболела и вскоре вернется, теплилась у меня в душе – до тех пор, пока через пару дней Светка Юрьева (ее отец был большой шишкой) не принесла сногсшибательные новости: летом, когда мы все были на каникулах, чье-то бдительное око заметило Нину Ивановну на выходе из единственной в нашем городе церкви, чудом выжившей при Советской власти. Криминал был налицо, и собравшийся специально по этому поводу учительский консилиум оказался единодушен. Позволить Нине Ивановне растлевать наши неокрепшие души было никак нельзя, ее решили отлучить от школы – иными словами, уволить.

Пятиминутный путь из школы домой в тот день показался мне марафонской дистанцией. Ноги налились свинцом, портфель противно оттягивал руку, словно в него наложили камней, а голова раскалывалась от пронизывающей боли в висках. Вердикт мамы был быстро подтвержден сперва градусником под мышкой, а на следующее утро и нашим участковым врачом Пал Палычем – ОРЗ. Болела я хоть и не очень часто, но стабильно пару раз за сезон, поэтому мама не слишком обеспокоилась и с присущей ей энергией тут же пустила в ход все привычные лечебные средства. Я, как обычно, послушно сносила поток мультивитаминов и капель в нос, горчичники, банки, горячее молоко с содой. Я любила, когда мама ухаживала за мной во время болезни, ее активность придавала мне сил. Бабушка, напротив, вгоняла меня в тоску: она ходила вокруг меня, печально вздыхая с виноватым видом; зато с ней было хорошо и спокойно, когда я выздоравливала.

Под аккомпанемент старых пластинок или с зачитанной до дыр любимой книжкой в руках я отчаянно старалась не вспоминать постигший меня удар судьбы. Даже попыталась приобщиться к маминому настольному «Справочнику практикующего врача». Но к вечеру температура поднималась, начинала болеть голова, и таившиеся в глубине моего подсознания проблемы всплывали на поверхность для проработки. Мое тогдашнее религиозное образование исчерпывалось просмотром «Божественной комедии» по телевизору и парой тому подобных советских атеистических штампов. Наверное, поэтому мне сперва представлялся толстенный бородатый поп – толоконный лоб, который, противно ухмыляясь и угрожая спрятанным под рясой пистолетом, загонял несчастную Нину Ивановну в свою церковь. Я присматривалась к его лицу – и боже мой, попом оказывалась ГАИ с накладными усами и бородой. Затем поп исчезал, вместо него появлялся седой старикашка в белом балахоне. Он выступал на сцене, показывал разные фокусы, при этом безбожно жульничая. В зрительном зале сидела Нина Ивановна и, наивно веря, что старикашка на самом деле творит чудеса, аплодировала ему. Тут на сцену под звуки героического марша выползал толстенный питон и начинал гипнотически раскачиваться в такт музыке. Старикашка-фокусник в смятении прыгал на удачно подплывшее к нему белое облако и исчезал в небесах, просачиваясь сквозь потолок. Публика в панике тоже пыталась вырваться на улицу, но зал оказывался запертой на замок гигантской клеткой, из которой не было выхода. Откуда-то сверху падали разноцветные бумажки-талоны, люди хватали их и жадно пожирали. Питон же выбирал самые раскормленные экземпляры, с громким хрустом зажевывал их и увеличивался, толстея на глазах. Я держала Нину Ивановну за руку и горячо хотела превратиться в храброго мангуста Рикки-Тикки-Тави, чтобы сразиться с жирным жадным питоном. Однако чувствовала, что сил на борьбу у меня не было; вместо мангуста мы с Ниной Ивановной превращались в маленькие воздушные шарики и летели куда-то вверх, вслед за исчезнувшим белым старикашкой. С высоты и питон, и зрительный зал, и комната, в которой я болела, и все предметы в ней казались ничтожно маленькими, как муравьишки или песчинки. У людей пропадали лица, вместо них виднелись белые плоские маски. Появлялась моя мама и, озабоченно положив руку мне на лоб, давала таблетку димедрола или парацетамола, после которой я засыпала до следующего утра.