Виктор Сбитнев - Время животных. Три повести

– Всё равно, больше половины освоить не успеем, – оправдывался для очистки совести Рыка. – Всё этим бездельникам узкоглазым останется. Тут Рыка, конечно, несколько кривил душой, поскольку местные ленивые казахи в строительстве не участвовали, оставляя эти заботы заезжим армянам и местным украинцам и русским. Но что верно – то верно: редкий ССО полностью осваивал то, что ему привозили по предварительному заказу. Впрочем, возведение уборной начиналось с земляной эпопеи, то есть с копки и долбления в жёсткой и местами каменистой казахской земле огромной выгребной ямы. И это был самый трудоёмкий, самый неприятный участок работы, доводивший копателей до полного изнурения. Подумав, они стали копать на вечернем холодке, а днём подгонять доски и обстругивать стояки и перемычки. Вечером, измочаленные суровой копкой, они брали в сельмаге бутылку – другую «Южного», банные полотенца, свежие майки, трусы и шли к Уралу. Здесь очень скоро Санька наловчился совершать символические заплывы в Европу: то есть из Азии, где они работали и жили, на другой берег реки, где начиналась европейская часть материка. Случайно пронюхавший об этом комиссар отряда Рома Лифшиц предложил Саньке с Рыкой организовать такой заплыв в массовом порядке с целью укрепления дружеских связей Казахстана и России. Были приглашены местные спортсмены и фотокор районной газеты. Спортсмены до Европы не доплыли, поскольку оказались шахматистами и крепко выпили с бойцом Смыковым перед стартом, а удачно переправившийся на другой берег Санька пьяным голосом заорал оттуда, что навсегда остаётся в Европе. Чтобы не случилось континентального скандала, вернуться его уговорил тоже европеец, председатель местного немецкого колхоза Герой Социалистического труда Герман Гесс. После этого Санька стал частым гостем соседнего с Железинкой богатого немецкого села, где не просыхал от сидра и повышенного внимания миловидной немецкой вдовушки Розы, муж которой не вернулся из туристической поездки в Германию. Наконец-то жизнь повернулась к Саньке лицом, и он даже подумывал: а не остаться ли в этих степях на год – другой немецким бюргером? Сидра у немки было несколько кадок, ещё с прошлых годов, а самогону он легко нагонит сам: сырья окрест поспело не меряно! Но когда в отряде было устроено прощальное с Казахстаном застолье, сердце Саньки дрогнуло. Он долго танцевал с заметно исхудавшими студентками, а потом Жанна увела его в степь, где всё и решилось. Это было как глоток насыщенного озоном воздуха, когда ты спешишь сосняком, силясь успеть к началу уже валящейся на родное село грозы. Темпераментная, заводная Жанна до крови исцарапала ему спину и до сини исцеловала шею и грудь, и он, вдруг ощутив знакомый дорожный гул, поднялся над её крепким, красивым телом и упёрся взглядом в непреодолимое, манящее свечение своей синей звезды… и она смотрела на него с Запада.

Бойцы ССО сошли на перрон родного вокзала в конце августа. Им всем – о счастье! – полагался месяц отдыха в то время, как остальные собирали сумки в колхоз на картошку. Несколько дней Санька зависал в студенческой общаге: то угощал Жанну сухим вином и фруктами, то по поводу и без повода пил с Рыкой кубинский ром, то учил любознательных студентов играть в буру, секу и даже преф. Но скоро его приятели по ССО разъехались по своим городам и весям, чтобы проведать родных и знакомых, и Санька затосковал. К тому же тоску эту сильно умножила Жанна, которая, уезжая к себе в Подмосковье, вежливо попросила не писать ей, потому что де всё самое хорошее меж ними случилось, и лучшего уже не будет. А когда Санька попробовал ей не поверить, то она нарочито спокойно и сухо сообщила ему, что есть у неё там, в Воскресенске что ли, некий выгодный жених, которого хотели выдать за неё его состоятельные родители. «Не обижайся! – попросила она на прощанье. – Ты, по мужским меркам, ещё совсем молод. А мне в мои двадцать два уже пора определяться с выбором. Мы очень быстро стареем и начинаем по этому поводу страшно переживать. Знаешь, я до сыта насмотрелась на свою одинокую маму, которая до тридцати лет не могла выбрать. А я так не хочу. В лучшем случае, переживать надо за своих детей и нечаянные размолвки с любовниками». Санька в ответ мудро промолчал, но в душе его бушевал пожар! Зачем она вообще попросила меня об этом, если я в принципе никогда никому не писал, даже из армии? Хотела уколоть или даже унизить? Но за что? Ведь она сама хотела этого секса в степи и именно со мной? Да, пожалуй, я зря не написал Марусе, которой бы и в голову ничего подобного никогда не пришло! Наверное, надо было без всякого там благородного молчания послать эту Жанну по нашим понятиям и назвать соответствующим словом. Пусть бы подумала на досуге – что она за сука есть, и какие у таких женщин бывают, в натуре, семьи! Ладно, надо намотать на ус и в дальнейшем глядеть с этими бабами в оба! И всё-таки Санька откровенно страдал, не умея ни избавиться от памяти об этой степной ночи, ни от той, ранее не посещавшей его душевной боли, которую не вылечить ни картами, ни сексом со знакомой продавщицей, ни водкой. И всё же он напился, ибо это был самый лёгкий путь к забытью. И опять у него по утру стучало в висках, и печёнка поднималась как на дрожжах, и уязвлённое самолюбие не реагировало на железные доводы житейской логики: Жанна – не женщина твоей мечты, а просто одна из партнёрш по сексу, случайно подвернувшаяся нимфоманка. Санька позвал гремевшего посудой отца, который, видимо, только что накормил ушедшую на работу маму Нину:

– Пап, дай чего попить? Что-то нехорошо мне… Появившийся в проёме папа Федя полюбопытствовал с участливой улыбкой:

– Что, свою забыть не можешь?

– А откуда ты взял? – выразил отцу полное недоумение Смыков – младший. – Я, вроде, про баб своих не базарил?

– Ты про себя, во сне базарил, – внёс полную ясность папа Федя. – Видно, здорово она тебя зацепила, шалава, раз ты её трёхэтажным крыл! Красивая хоть баба-то?

– Не то слово, бать, – отвечал сын, сокрушённо хватаясь за голову. – Я и был то с нею всего раз, а так достала, что хоть в петлю. У меня ведь там симпатичная женщина появилась, немка-хуторянка. Я даже жениться на ней думал и заняться её большим хозяйством, торговлей, магазинчик бы в Железинке завёл. Она меня, в отличие от этой, как ты говоришь шалавы, любила и всегда была со мной ласкова. А какие у неё перины! Я в них тонул просто. И, знаешь, она меня сама мыла, вытирала махровым полотенцем, а потом приносила мне на диван холодного сидра.

– Дурак ты, Санька! – С чувством сказал отец. – Таких женщин нынче днём с огнём не сыщешь! А этих подстилок вон… раком до Москвы не переставишь! Женился бы, и я бы к тебе приезжал, по хозяйству там подсобить, баньку истопить… Банька у неё есть?