Диана Виньковецкая - Горб Аполлона: Три повести

В сумерках раздался неожиданный звонок в дверь. Решив, что пришли собирать на помощь: или умирающим китам, или деревьям, или гавани, или ещё кому‑нибудь, я не торопилась открывать входную дверь. Я никогда не знаю, сколько кому давать, не отличаю обманщиков от правдашних просителей, не умею достойно отказывать и потому предпочитаю уклоняться от подобных просителей. Лёня откроет.

— Посмотри, кто к нам пришёл! — услышала я голос мужа.

Войдя в прихожую, я почти сталкиваюсь со своим старинным другом Игорем Диментом, которого не видела семь лет. Холодный ток пробежал от чёрного света, исходящего от всего его облика. Несколько секунд мы молча смотрим друг напротив друга. Он высокий, чуть— чуть сутулый, стоит в растерянной позе, и я — маленькая, без каблуков, босиком. Мне нужно встать на цыпочки, чтобы рассмотреть его лицо. Этот любимец женщин выглядит ещё красивым, хотя уже нет юношеского горделивого обаяния, на лице появились следы пере— утомлённости, нервозности, на щеках морщины, пронизывающий взгляд его коричнево–вишнёвых глаз угас и рот стал совсем подтянутым, узким. Как всегда, он элегантно одет, на нём тёмно–серый двубортный пиджак и светло–лиловая рубашка, его любимого стиля без воротничка, им придуманного «дизайна». Он глядит на меня усталыми глазами и с каким‑то нервным любопытством. В его лице нет гармонии, оно неспокойное, через каждое мгновенье на нём пробивается измученная гримаса… Я не могу протянуть ему руки. Нас… Мелькает мысль: зачем он пришёл? За последние семь лет мы ни разу не виделись. Он уже давно отошёл от всех своих приятелей и друзей, или, как он выражался, «развёлся со всеми бывшими, говорящими на одном со мной языке», женился на японке, и ходили слухи, что он выстроил какой‑то замок с итальянскими мраморными и малахитовыми каминами, фонарями, всяческими восточными ухищрениями. Ему всегда нравилось свою жизнь окружать тайнами, загадками, фантастическими элементами и разными небылицами, поэтому ничего нельзя было знать наверняка. Чего только он не выдумывал про себя, рассказывая всяческие несусветности и чего только на самом деле с ним не происходило! После формальных приветствий, муж ушёл к себе в кабинет, извинившись, что ему срочно нужно сдавать проект, но через час другой он к нам присоединится. Гость сказал, что ему даже удобнее побыть со мной наедине. Мы ещё не успели пройти в комнату и растеряно стояли в прихожей, как на ходу он говорит:

— Я пришёл прощаться. Я не хочу больше тут жить.

— Где?

— На этом свете. Я приходил вчера, но без приглашения не мог появиться. Постоял за дверьми, послушал ваши голоса и твой смех… — И после паузы, приглушённым голосом, театрально, будто торопясь сразу уйти, продолжал:

— Я хочу сказать «прощай» моей бродячей жизни. Я хочу… как… Я… — запнулся и остановился на полуслове. Взгляд его несосредоточенный, голос неестественный, он сгорбливается и останавливается.

На мгновение я онемела, молчу, не зная как реагировать на услышанные слова: это его очередная маска, эстетическая игра? Мистификация, поза, небылица, ложь? «На этом свете», «не осмелился», «не хочу жить» — отпечатываются во мне фразы, которые я не могу сопоставить с тем, что я слышала о нём последнее время. Я вижу, как он наблюдает за моей реакцией. Мне неловко и холодно от ситуации. Я стараюсь отогнать от себя услышанные фразы и проносящиеся мысли.

Нас многое разделило, он давно убил в себе прошлое время и не хотел иметь свидетелей своих «взлётов и падений», и поэтому мы так давно не встречались, я не видела ни его японскую жену, ни японского сына, ни квартиры, ни замков, слышала только разные истории. Его тяготили воспоминания, а я была свидетелем той жизни, которая для него утратила смысл. Он скрывал своё происхождение, возраст, год отъезда из России, чтобы побороть власть времени, чтобы забыть о своём прошлом, о тех временах, когда он взлетал, внушая невероятную веру в его возможности. Я была одной из тех, кто восхищался его искрящимся талантом — космическими взлётами, его театром, и я же была свидетелем его «падений» преступным предательством себя и своего таланта. Всю палитру своей вечности он разряжал на сценические эффекты в застолье. Он нуждался в зрителях, награждающих его смехом, овациями, без которых не мог обходиться, попадал в зависимое положение от публики и, становясь её рабом, начинал ненавидеть и себя, и всех окружающих. Он страдал от несоответствия своих желаний и возможностей удовлетворить их и относился к миру, как к виновнику своих страданий. И я была частью отвергнутого им мира. И хоть я о нём неоднократно думала, писала ему, дружила, но в последнее время всё реже и реже вспоминала о его существовании. Но какие бывают совпадения! Только вчера, разбирая архивы моего покойного мужа Якова, среди бумаг и стопок я увидела большую папку «Димент», а сегодня услышала, что он вчера вечером бродил вокруг нашего дома. Произошло одно из совпадений, пронизывающих и удивляющих наше существование и наводящих на размышления о таинственности и загадочности нашей психики, о «флюидах» и архетипах.

— Может быть, ты послушаешь меня? Продолжать мне оставаться? — говорит он с обидой в голосе, обращая мои мысли на происходящее.

— Давай пройдём в гостиную, сядем, я принесу стаканы, бутылку вина, и поговорим. Он проследовал за мной. Несколько минут проходит в молчании.

Гость быстрым взором окидывает стену, и его взгляд задерживается над камином напротив дивана, где на самом видном месте в пору наших встреч висели его картины. Теперь их там нет. Снисходительно–ироничная усмешка мелькает на его лице. Много смыслов можно было прочесть в этой усмешке. «Ну вот мол, все — предатели! И ты такая же, как и все».

Эти картины–лица он рисовал после трагической смерти моего мужа Якова, обстоятельства гибели которого я сейчас не буду описывать, и эти рисунки были его и моей памятью о Якове, символизируя нашу дружбу.

«А картин‑то уже нет. — Всё забыла!».

В те печальные мои дни Игорь прилетел в Хьюстон на похороны Якова из Англии, где в Лондоне ставил какой‑то спектакль. Его приезд был поддержкой моих сил сопротивления отчаянию, источником магической силы. Тогда в несчастии он утешал меня всяческими способами, словами и даже шутками, разыгрывал «театр», взяв всю режиссуру на себя. В то время его слова и действия для меня имели значение молитвы, были целебным бальзамом.

В момент, когда последний щебень вместе с землёй упал на Яшин холм, когда могила была уже закрыта, при проливном дожде и небе, покрытом тучами, посреди мёртвой тишины он, повинуясь неясным импульсам, издал пронзительный и протяжный крик отчаяния, переходящий в высочайший накал страсти, уходящий в небеса. Крик был сладостный и дикий, пронизывающий и показывающий нам, самым близким друзьям Якова, что исступлённым стоном заканчивается жизнь, как и соитие. В его таинственном соло всё сплелось: призыв любви и страсти, отчаяния и сладострастия, жизни и смерти.