Вячеслав Карпенко - Истинно мужская страсть

– Ох, громко все, – начала Любава и ткнулась лицом в косяк двери. – Вы… ба-атя… ты… да что же де-елать-то мне-е!..

– Шумно больно ты устроил, Иван, – рокотнул за спиной Бровина поп. – Не ждали, понятно… А насчет баньки, красавицы вы мои, – это хозяин прав… Пар дело мягкое, душу равновесит…

– Ты, отче, ко мне переберешься, ночевать, значит, – сказал ему купец. – Там Кириллу Иванычу постелим, у тебя. А инженера – в Еремееву, пусть Игнашка к пацанам идет… Присмотри, Любовь, чем паниковать… Болен Кирилл-то, э-э, грехи мои… Туда я!

– Еремея-то по старикову душу заслал? На тебе, Иван… – но купец не ответил отцу Варсонофию и вышел. – Ты не грусти, дочка, Григорий целым вернулся, не обидят тебя здесь… отец не пропадет, верь… – это отец Варсонофий уже Арапэ успокоил.

Труднее всего жить доброму человеку, когда сердце его слышит стон, который сочится в дыхании людей вокруг, а утишить его или хоть перевести в энергию сознательной жизни нет возможности… или умения… „может оттого, что сам несчастья не познал, – жестко подумал о. Варсонофий, – не претерпел… от жизни отказаться легче, в страхе перед богом мы оставляем человека, а через страх, когда унизится – что остается?.. а без страха – где окорот страстям, в которых грешник одному себе потатчик?.. да не о том сейчас! Им ведь в глаза глазами встретиться… неладно ведь! Но как не заставлял себя, не находил „отец-батюшка“ – и так звали его тунгусы – в себе слов, чтобы облегчить боль этой красивой женщине, которая никак не может удержать слезы, хоть крутит платок свой… не истерика ли?.. да и не боль это еще – смятение… или запоздалая совестливость… что ей грозит?.. вот офицеру тому предстоит… тому справляться надо – к жене ехал…

– А вы… их-ой!.. вы любили когда, что… да что же ох-х… что осужда-аете, – вдруг тёмно взглянула на него Любава. – Собирайся, Катя… да что я – тебе же подобрать одеться…

– Не осуждаю, нет… – но женщина уже не слушала и скрылась за занавеской.

Арапас с детской тревогой смотрела на него, отец Варсонофий улыбнулся ей: „Ничего… Твой Гилгэ будет. А здесь… помоги Любовь Васильевне-то, сестрой будь…“

– Она помогла бы… да дикарка! – почему-то откликнулась Любава. – Выдаст свекор ее за парня того… за охотника, он старику обещал… а зря – со мной бы уехала, кра-асива!..

– Служанкой ее осчастливишь, Любовь Васильевна? – насмешливо пробурчал священник, чтобы разрядить напряжение, и не сдержался дальше – он ее считал повинной в нынешней панике многих сердечный сбоев. – То-то славно ей будет от воли при твоих горшках… прости уж на слове таком!

– Их брат мой, однако. Мои легче уходил отсюда. Иво Гарпанча суксем не быть мужа. Иво не любить мой! А Любовь хотели помогали мой… шибко суксем плакали Любовь. Жалько вовсе, – неожиданно заговорила Арапэ и смело взглянула на отца Варсонофия, хотя загорелись скулы медно-матовым румянцем.

– Во-от!..

Отец Варсонофий удивленно смотрел на девушку. „И здесь не слава богу…“ – подумал. Но промолчал.

Иван Кузьмич застал сына с другим гостем отдыхающими в предбаннике. Пахло старым дымом, свежей хвоей, мокрым бельем. Кирилл безвольно облокотился на стену, плечо его было уже вымазано застарелой сажей, спина, видно, была такой же, а сил снова идти в горячую бвню наверняка недоставало. Лужин встал: „Хоррошо! Еще один заход… Пойдем, Кирилл Иваныч, обмою спину“.

– Это кто еще постирушки устроил?! – Иван Кузьмич показал принесенное. – Бабы постирают, нечего. Здесь подберете, подойдет, думаю, – ай я не купец! Го-оссподи… и тощой же ты Кирка!.. – горло его при взгляде на сына перехватила острая жалость, лишь сейчас он по-настоящему ощутил сосущее, бессильное чувство вины, какое возникало в нем еще с детства, когда увидел он раздавленную санями собаку, она тащила передними ногами другую родную часть своего тела и так старалась сохранить уходящую жизнь, что уже и визг жалобы загоняла в боль, чтобы не растерять на дороге остаток жизни, и только глаза удивленно и жалеючи смотрели на отрицающую ее существование природу. Иван Кузьмич позже всех собак объединил в своей жалости, но не мог принять их зависимости от бытия человеческого, а потому собак не держал. Вот эта вина за то, что он вырастил сына для боли и теперь готовит обрушить на него еще большую, вдруг заставила его задохнуться при взгляде на впалую грудь Кирилла, на обтянутый серой кожей костяк, которому он, по всему, так мало отделил от себя вещества для роста и укрепления.

– А я вот сам тебя обмою! – подстегнул Бровин себя на действие и стал скидывать одежду. – Чем же ты там воевал-то, воин… кто тебя гнал на ту проруху… это все там такие выходят ли? Одно лихо – лошади таскать легко, а шашку чем замахивать… такие хляблые… ну, пойдем, помогу! – жив и слава те…

– Ты не жалей, отец, я попривыкну… жить, – Кирилл поднялся, тонкий всем своим телом и лицом, закашлялся. – Кха-хо-хо… Я ведь ненадолго… Лужина соблазнил, а потом уже назад отступать не хотелось, – он засмеялся как-то шершаво, снова надолго закашлявшись. – Перехитрить хотел… да…

– Кого перехитрить-то, – насторожился Бровин.

– А немощь свою, легкие – думал, тай… к-хаа… тайга, воздух смоляной, а здесь, пожалуй…

– Вот чо! а мы и обхитрим… давай, залазь в пар-то, – и закричал на пороге в сумрак нагретого воздуха. – Каменка-то горяча ли, начальник? Выстудили, черти забродные… это кто в холоде-то парится! – он смаху плеснул ковш на камни, подождал и еще добавил. – На полок, Кирка, я те похлещу… не задохнешься, отдышим! Все вам, грамотеям-умственникам лишь вполовину впору!..

Сам Иван Кузьмич должен был согнуться, чтобы не подбить плавающий в пару потолок. „Эй, а кто ж это белый свет парует, отдушину зачем не закрыли!“ Стало горячо, инженер слез с полка, а громадный Бровин, медведем ворочающийся в воздухе, порожденном двумя соперничающими началами – огнем и водой, казался сейчас сам рожденным этим противоречием, как и вся природа. „Ты удушишь меня, отец!“ – „Ничо-о, это тебе не германец… небось, были бы у них бани, так не воевали бы!..“

– Вот это решение вопроса, – засмеялся внизу Лужин. – Это к тому, что голые все равны, а?!

– Это к тому, что пар всю нечисть из души выжимает, – и осек себя внутри: „вот сейчас и выжми из себя… на сына своего… может, вот так и рассказать – просто…“

– Ты, Лужин, давай… чтобы не торкаться там друг в дружку. Мы сейчас тоже… пусть следом бабы попользуются.

Это как же – просто-то?.. вот так и ляпнуть: мол, живу, сынок дорогой, с твоей венчанной женой, уж и ребятенок получается… кем он будет ему? Мысль уж вовсе никчемушная, но воткнулась ведь вот – внук ли сын, а Кириллу – братом-сыном, значит… и оставлять нельзя может и в баню вместе надо было… „Эй, хватит, не могу больше… у-ух, оте-ец“, – вскинулся Кирилл.