Вячеслав Карпенко - Истинно мужская страсть

– Твой? – со страхом спросила Арапас.

– Давай-ка, я еще тебе голову полью… вот! Дикая ты: Кириллова отца, Ивана… Большого, как вы зовете… два года без мужика, а грех не простят мне=е!

– Э-е, – неожиданно легко рассмеялась девушка. – Большой Иван право имел твой дети делал… твой жена ему быть, коли сын помирали!

– У нас не так… да жив же муж-то, дура! Сколько мы с ним ни спали… ничего… А от Ивана сразу понесла. Мне мужа и ласкать отродясь не… зато – о-хх!.. Ну вот: я же знала, что пойдет тебе платье… кра-аса, самый цвет твой зеленый… да куда ж ты свои штаны-то под него!

– Не любит твой музик? Живи который любить, – сказала спокойно девушка и прикрыла вдруг глаза. – Нет, однако… парень твой грустный… от него вся кожа теплом ходит…

Всего ждал Иван Кузьмич, только не этого спокойствия сына. Он вслушивался в хрипловатое молчание Кирилла и торопливо пытался пробить это спокойствие, придумывая и давнее влечение свое к Любаве, и долгое обхаживание, которому противилась женщина, пока не застал врасплох ночью… Да что ж это я, думал Бровин, боль-то ему учиняю… сказал, что понесла и стой уже. Но его несло так, что и сам начинал верить в придуманное, и не виниться – чуть не жаловаться заехал, будто не сын уже сидит здесь, а приятель близкий…

– Не надо… не мучайся, отец, – произнес Кирилл, и Бровина кольнуло его равнодушие. – Пожалуй, я и рад такому… повороту… а что?.. ты столько по тайге прожил – у них, кажется, и вовсе нормально… я ведь все равно, что умер, у нас и детей быть с Любой не могло.

Не надо бы… и не хотел, а подцепил его тунгусской жизнью, а ведь тебе и в самом деле не нужна она была… и ревности вот нет!.. а кольнуть… Что ему рассказывать? Все далеко отсюда и непонятно… Лужин вон все о революции грезит, а солдатам умирать вот как надоело… волками на тебя, будто ты ее затеял… нахлебался той офицерской чести полную грудь… ох, и взорвется все скоро, а он здесь тунгусов ощипывает… Что причитать и винить: сам ведь пошел, добровольно… из патриотизма! Один старик великий умел увидеть и крикнуть всем, что рабство это – патриотизм, из которого дозволяется и в достоинство возводится других унижение. Рабство, рабство… прав Лев Николаевич граф Толстой… оттого и лезем из кожи: поляки взбунтуются – патриотов кличем, на японской тоже героев погубили тысячами несчитанными… тунгусов вот благодетельствуем ясаком, а подними они голову – патриотов кликнем… и добровольцы ведь толпами!.. Кавказ вон чуть не сорок лет всем миром „замиряли“, историю патриотическую писали… кх-хр… вот и теперь: патриоты с патриотами газом друг друга душат… германца ведь тоже обязательно с оркестром на фронт провожают… банты на грудь… Patria – отчая земля, отечество, на земле жить бы…

– А ты патриот, отец? – неожиданно спросил вдруг Кирилл и рассмеялся. – Да нет, я не сомневаюсь, ты ведь на войну не одним мной жертвовал… ну, прости, сам я, сам… и деньги ведь давал, так что все в порядке… А ведь по России сухой закон, знаешь?

– Здесь не Россия – Сибирь! Мое дело купеческое… – Бровин-старший выпил и встал во весь рост, нависая над сыном. – Холодная у тебя кровь, Кирка… ты не гне… м-гм… не расстраивайся уж, только я бы… вылечим мы тебя!.. вот дождусь одного тут… хотя и в Италию, слышал такую, отвезу… души на нас не держи!.. Пойдем-ко.

– Уж вы без меня, отдохну. А лучше… схожу-ка я к тунгусу тому, что нам по дороге попался, раненый… Как он? Медведя ведь – один…

– А сходи, верно, – готовно ухватился Бровин. – Григорьем крещен, оклемается… а ты сходи, я тебе и провожатого дам… А насчет медведя, – Иван Кузьмич засмеялся снисходительно, – так это здесь и Арапас может, крестница.

– Сам найду… Катя эта? Зверя? – но за шутку принял.

Сын накинул было свою бекешу, но Бровин забрал ее и набросил на прямые плечи Кирилла черно-серебряную собачью дошку, ниже колен пришлась. „Тяжеловата малость, но как печка“, – он придержал ладонями плечи сына, сердце защемила тоска. Вот хлопнула негромко дверь за Кириллом, впустив на секунду протяжный собачий лай.

– Скушно! Ох и скушно мне-е… – протянул Иван Кузьмич и пошел к людям. „Закатить бы куда… подале. Дак стар, видно…“

– …Все, – угрюмо пробасил о. Варсонофий, увидев его. – Инженера твоего я уложил, отбуянил он языком своим… чего, а слов у него довольно – Satis verborum, видишь… помнится еще!

– И ты еще с латынью… а они? – он кивнул на занавесь.

– И бабоньки наши спать легли-поместились… – попик оглянулся на другую комнату и совсем притушил голос, – сама с Кириллой Иванычем говорить придет… упарилась немного.

– Ни к чему ей, пусть… говорено уж! – прозвонил Бровин и вновь понизил голос. – А вот я к тебе, отче благородный, по… твоей части поговорить хотел бы… у тебя лучше.

Они перешли в попову каморку, где держался застойный и сложный дух хвойника, звериного запаха шерсти, сапожного дегтя и лампадного масла со свечным нагаром. Окна в каморке не было, воздух проникал сюда в прорубь бревна под самым потолочным накатом, но и эта прорубь была нынче заткнута комом мха с шерстью. Сумрачно было здесь. Мрак не рассеивал голубовато-желтый огонек у икон в углу. Светилось лишь тонкое молодое лицо богоматери, чуть склоненное долу, где должен бы быть младенец. Но святого младенца на иконе не было, а чуть ниже зато справа проглядывали серьезные глаза Спаса, слева отрешенно голубело пятно – там, Бровин знал, помещалась Троица.

Он перекрестился: „У тебя, отче, свечей недостало ли?“ Но о. Варсанофий уже зажег толстую свечу в „летучей мыши“ и не стал закрывать в ней закопченное стекло. „Еще! – попросил Иван Кузьмич. – Будто на крещенский мороз закрылся!“ Он кивнул на комок затычки над сводом. Хозяин покосился и внось чиркнул спичкой.

– Берлога прямо, – тоненько, будто жалуясь, отметил купец и сел на лавку. Вдоль другой стены шли полати в три широкие толстые доски, они упирались в бок печи, которая топилась в кухне. По полатям выстлана упругая подстилка из пихтовых лап, накрытых стеганным одеялом, давно подаренным купцом и потертым, а сверху наброшено одеяло из мягких оленьих шкур, сшитое нынче женщинами стойбища. – Исповедаться тебе хочу, Варсонофий…

Но здесь же поднял руку – „молчи, мол“ – взвизгнула, а затем хлопнула дверь. „Не пошел, значит… просто избавиться захотел… Ох-ти мне, господи!..“

– Это Кирила Иваныч? Куда собрался-то ночью?

– К Гарпанче. Да знал, что не пойдет… так прими мои грехи…

Будто и сам не знаешь, думал Иван Кузьмич, и вино не берет, скучно душе! Или в тайгу уйти… к Сэдюку бы! Да что можно назад повернуть… вот и Любава, ей-то… И все недодумываешь…

– Возьму и я грех на душу, – дошли до него слова попа. – Не стану нынче тебя слушать… о другом давай, не готов я…