Вячеслав Карпенко - Истинно мужская страсть

– Все не додумываешь… сумятно одному концы с концами сводить, затем и нужен ты!

– Не готов я. Думаешь, просто: слушай, мол… ты в себе дергаешься, отклика найти не умеешь… что исповедь? С моей помощью к Богу в себе обращение… Вот – Троица святая, молишься, крест кладешь, а что есть? Все в нас: Бог-отец – память твоя, Бог-сын – разум твой, Дух святый – воля твоя… не соединишь воедино – себя умертвишь, а ответствовать придется в душе, как ни вертись лукаво… сожжет ведь?.. Вон, мне инженер твой нынче наговорил… обман, мол, к рабству располагающий – под корень, мол… и благоденствие наступит, у всех глаза откроются и брат обнимет брата, думается, во труде праведном… да было уже, а человек не… клавиша, чтоб нажать и своим голосом пискнула… много голосов; а рабство разве законом устранишь – с оного, мол, дня?.. лишь рабов ослами сделаешь, сена от хозяина жаждущими да меж двух стогов с голоду дохнущих… Вера – желание гармонии триединства в себе есть. За нее в себе бороться, себя образовать надо… в мире и с миром, а не отрицанием сущего, в коем память не мало значит.

Помолчи пока, это ведь я и о себе говорю… терпения в нас недостало – иных слушать. Есть церковь, есть и Бог – вон выйди теперь, небо над тобою бездонно и беспредельно, но и без взгляда да мысли твоей, кто его с землей соединит? – церьковь, говорю и Бог – не обязательно слиянно, ибо первая лишь инструмент, секстан, знаешь?.. которым путь лишь подправить или поверить можно, сам же путь един человек выбрать может… к себе путь тот… да истинность себя определить сложно, да – майся и мечись, только за чей счет все?.. Кто же ты: потребитель благ, другими содеянных или – даритель?.. непросто выбрать, ибо и дарить чтобы – иметь надо… хоть мысль свою, отличную от… И здесь – гармонии… вот не готов я нынче тебя облегчить пониманием: грех разделить потребно состраданием… со-частьем, а во мне самом смуты да сомнений… Да и негоже, Иван… разит перегаром, где уж до чистого разума – по стихие своей пришел ныне… зельем возбужденный… завтра меня же и врагом усмотришь – в новый грех себе. Пойдем-ка на воздух… оба теперь, задохнемся вот здесь…

Они вышли, стараясь не шуметь.

Однако Кирилл все еще лежал в темноте с открытыми глазами: „Мается… как судьба распорядилась, что вот эта глыба с голоском котёнка – отец?..“ Он застонал: из нутра к горлу опять накатил ком, несущий с собой запах, от которого рождался ужас. „И здесь… У! оу-ых!..“ „Бойойе… – услышал он вдруг и почувствовал, как на лоб его легла легкая рука. – Тёплый бойе!..“ Кирилл повел рукой к голове, потом в сторону, но никого не было. Он сел на постели, протянул руки по сторонам… здесь явно никого не было. Внезапно тоненько засвирбело в углу. „Сверчок-то здесь откуда?..“ Он лег и вытянулся, прислушиваясь, ощущение запаха ушло из него. „Спа-ать!“

Однако наплывший было сон в клочья изорвался накатившимся кашлем. Кирилл двинул головой подушку, она медленно вывалилась на пол. И опять он ощутил руку, только это оказалось иное ощущение: женская ладонь подсунулась под затылок, притишенный голос не оставлял сомнений: „Выпей…“ У губ своих – „видит она что ли в темени такой?..“ – он почувствовал кромку кружки и, медленно приподнявшись, опираясь затылком на руку, он глотнул теплый медвяно-горьковатый отвар. „Держи и потихоньку… до конца. Легче станет…“

– Ты? Люб…а, – он усмехнулся, потому что чуть не повеличал ее отчеством. – Больше… никого не было?

– Кто может? Отец… – она запнулась, – Иван Кузьмич… они с попом засумерничались.

И вдруг лоб ее упал на его руку, опирающуюся на край постели, Кирилл узнал шелковистость волос, рассыпавшихся с головы, плечи ее вздрагивали сухим рыданием, но памятный земляничный запах, исходивший от них, отчего-то вернул ощущение того, другого… Он сел и колени его коснулись ее подрагивающего теплого плеча.

– Прости… Христом-богом… закли… прости, – шептала Любава, не давая ему высвободить руку. – Мне жаль… но я сама… сама… Ты ведь даже во сне меня не видел… и там!..

– Не видел, – подтвердил он. – Во сне я там… больше слышал… как пушки ухают да люди стонут… и страх свой, признаюсь, слушал… тебя ни разу… зачем?.. и теперь… коня вижу, пена у него на губах пузырится… а ни встать… ни заржать напоследок… коням противогазы не дают, а ведь… они-то вовсе ни при чем!..

– Пожалей… прости… нас. Ведь родить мне…

– Гос-споди, да… – ему вдруг захотелось спросить, брата или сестричку думают ему… но осекся, придержал себя. – Что я-то…

– Озлобился ты… на себя не похож. Ты же в Москве в госпитале?.. – она подняла голову. Кирилл попытался увидеть ее лицо, которое, видно, поднято было к нему, и не смог. – Почему не остался… там доктора и… веселее…

– Веселее, точно… – ему вспомнилось угарное отчаянье ресторанов, утомительное внимание, за которым чудились страх и брезгливость к его кашлю. – Там? Выхаркивать, прости уж, легкие на чьи-то колени? Уволь…

– А… были, значит, колени?!

Он засмеялся: все правильно. И закашлялся. „Пей… пей же“. – Ну, что я могу, Люба-а? Виноватым себя признать?.. Нет у меня на тебя ни зла… ни… сил… знаешь ведь. Пусть так и будет… сюда вот…

– А сюда зачем? – успокоенное сочувствие прозвучало теперь в ее голосе. – Тяжело ведь… потом обратно…

– Не знаю, право… захотелось! Но не в укор… вам, нет. И успокойся, я не помню тебя… никак. Давай спать? Доброй…

Она наклонилась и Кирилл ощутил на руке поцелуй сухих губ. Опять застрекотал сверчок: и он прикрыл глаза: „Бо-ойе“ – услышалось Кириллу в этом стрекотанье.

– …Ты вот, считай, в тайге по-хорошему ни разу не был, Варсонофий… – шептал, подняв лицо, Бровин. – А живешь ведь…

– Мне в ваших душах блуждать достало, – шуточно ли, серьезно ответил попик, его лицо тонко голубело от блестящего хаоса звездной реки.

– Вот часом Любовь мне… ваша Васильевна морок прикинула, – заговорил вдруг о. Варсонофий негромко. – Слово сказала: не любил, мол…

– Ну, ты вон какой… писаный! Как без любви, – откликнулся Иван Кузьмич. – Захоти – льнули, небось, бабы… исповедаться-то!

– Не то… и так было, как прыщи семинарские. А только блажь – не жертва… какая любовь без нее… тебя тот ручей Сэдюков многого лишил… и лишает, а это страсть лишь… да!.. Я ведь монашествующий священник… безбрачием плоть пересилить хотел – дух укрепить… гордыня: мое продолжение во мне, мол, через себя к вечному духу… и ересь индусская… а только не пронес Бог мимо: встретил я ее, любовь, на бродяжьей дороге… такоже монашенка она, Глафира… из Киева в Новогород шли, она с кружкой ходила – на раненых сбирала. Кружка и сгубила…

Замолчал и забыл про Ивана, засопевшего рядом о чем-то своем… Взял котомку у нее… не так и тяжела… Лето красное, иди себе, травами дыши, пчелиным гудом да птичьими пересвистами… инженер вон пристал: то читал, это… читал? Библию читал, ну, даже – и ничего кроме… зачем?.. думает, человеком одно чтение делает… хоть и страдание кого на добро безоглядное другого на месть к чужому вовсе… натомила ли их тогда с Глашей дорога?.. отдали сироту в монастырь, постриглись… а невестой не Христу, мне стала, как до озера добрели, так и стала… избушка у озера рыбацкая, нежилая, а сено вокруг чуть прижухлое, свежее, и луна вполовине улыбчивая по воде-бирюзе желтизной тенит и лягушки глушат-заливаются… „мне б помыться в воде, только жуть берет… ты закроешь глаза и проводишь ли?“… а потом, потом… „что ж не глянешь ты, аль уродина!“ – и хохочет… избыли монашество… души жаворонками в самую высь вплелись неразрывно… грех ли – найденность. Шесть дней и ночей и летать бы… уйти сокрыться велика ведь страна Русь а прикованы вот… к долгу ли назначению придуманному власти нет над судьбой „только кружку верну, не моя… солдатикам раненным“… отдала, да не выпустили… через три месяца как узнал… как узнал, что от воды с хлебом взаперти на „арену военных действий… да, да, в Маньчжурию… да – сестрой милосердия“… так туда… гос-споди, полковым священником… еще и креста удостоился… и не знать бы, да узнал ведь: в плен госпиталем попала Глаша не ушла от солдатиков раненных а они выздоравливали а они озверели от бездельной силы от безсмыслия ли безмыслия рабского и в грязи утоптали „сестричку“ не японцы свои наиздевались скопом и бросили… тех потом тиф прибрал – вымерли… поругание естества наказуемо и на земли… хоть не увидел больше и неживой не знал и то благо…