Алексей Поликовский - Сад Льва

Граммофон у него в Ясной Поляне был – подарили – и он даже наговаривал кое-что на запись на восковые валики, придуманные Эдисоном, благодаря чему мы можем слышать его голос, но аппарат ему не нравился своим уродством: «Как противен граммофон и труба эта!». Правда, против пишущей машинки «Ремингтон», на которой с некоторых пор перепечатывали его тексты, он не возражал.

Старый порядок, порядок дедов и отцов, при котором женщины подчинялись мужчинам, казался ему правильным, и только под давлением новых времен и молодых дочерей он соглашался, да и то не без скрипа и ворчания, что может быть и по-другому. К новомодным переменам ролей – не говоря уж полов, до этого не дожил – он относился как дворянин восемнадцатого века. Его афоризм на эту тему – и смысл, и орфография – похож на мысли из екатерининской «Всякой Всячины». «Мущина смешон, когда хвастается своим лицом и грацией, а женщина своей силой и умом». Об умственных способностях женщин был невысокого мнения. «С женщинами бесполезно рассуждать, потому что разум не движет ими».

Странной нам показалась бы эта роскошь. Полотняные курточки, собственноручно сшитые Софьей Андреевной сыновьям, она же и перешивала ежегодно, так что они переходили от старшего к младшему. Тюфяки, на которых спали дети в Ясной Поляне, набивали сеном, сено меняли раз в месяц. Серое пальто, в котором Толстой ходил на охоту, – «кузминское пальто», названное так, потому что Толстой купил его у А. М. Кузминского – после того, как снашивалось с одной стороны, переворачивалось на другую и перешивалось (и так не один раз).

В поездах Толстой ездил в желтых вагонах второго класса, ездить в синих, первого, с состоятельной публикой, считал невозможным для себя. Запрещал брать себе в первый класс билеты. В зелёных, шумных, битком набитых вагонах третьего класса ездил тоже. В этих зелёных, с полом, заплёванным семечками, с махорочным дымом, заменяющим воздух, плотно набитых, поющих, ругающихся, смеющихся, по ночам свистящих и храпящих в свете газовых рожков (электричества в поездах не было) – и ездила та Россия, к которой Толстой хотел принадлежать. В нем было много – его слова – «какой-то странной физической любви к настоящему рабочему народу». И поэтому он сидел с ними на одних лавках, и его развозило от жары и клонило в сон от духоты в одних вагонах с ними.

Дочь его Татьяна, графиня Татьяна Львовна, выезжавшая на балы, флиртовавшая с мужчинами высшего света, в перерывах между литературой (много читала) и музыкой (слушала Танеева и Гольденвейзера, которые играли для Толстого в четыре руки) штопала чулки. Новых не покупали, если старые можно починить.

Жизнь Толстого, лицо Толстого, руки Толстого, рукописи Толстого освещались масляными лампами и стеариновыми свечами. В таком свете все выглядит не так, как сейчас.

Ботинки с брезентовым верхом и резиновыми мысками Толстой сшил себе сам.

С пятнадцати лет он стал читать философские сочинения. «Помню еще, что я очень молодым читал Вольтера, и насмешки его не только не возмущали, но очень веселили меня». Надо сказать, что насмешки эти были над властью, над священниками, над сильными мира сего, над Богом. В том же возрасте он прочитал двадцать томов Руссо и носил на шее медальон с его портретом. Руссо он боготворил, его естественным человеком, живущим в природе, а не в обществе, восхищался. Не отсюда ли хипповый чудо-халат, который семнадцатилетний Левушка Толстой сшил сам себе? «Я сшил себе халат такой, чтобы в нем можно было и спать и ходить. Он заменял постель и одеяло. У него были такие длинные полы, которые на день пристегивались пуговицами внутрь». Халат-мечта, халат, освобождающий от всех забот и дающий полную автономию от общества, от правил, от условностей.

Вольтера читал очень молодым, но, будучи очень старым, хорошо помнил, что Вольтер перед смертью отказался от причастия.

Расстояние от мира, в который он пришел, до мира, который он покинул, огромно. Толстой родился в мир, в котором большинство передвижений совершалось пешим ходом или верхом и на всю жизнь сохранил пристрастие именно к таким передвижениям. Он был неутомимый ходок. Там, где другим нужно было собираться, складываться, запрягать карету, звать кучера, он мог просто выйти из дома и пойти. Так он из центра Москвы ходил в Покровское на дачу к Берсам и из Ясной Поляны в Оптину пустынь, а это сто пятьдесят километров. В том старинном конно-пешеходном мире единственным способом передать слова на расстоянии было написанное фиолетовыми чернилами и запечатанное коричневым сургучом письмо. Воздух принадлежал птицам и ангелам. Но дело не в том, что не было железной дороги и появилась железная дорога, не было телефона и появился телефон, не было автомобиля и появился автомобиль и в воздушный мир птиц и ангелов поднялся аэроплан. Дело в том, что Толстой родился в мир, который находился в средней стадии своего развития: мир, далекий от конца, мир, в котором существовал большой запас прочности и терпения, мир, где были вещи безусловные, как власть царя и церкви. Мир, который он покинул, дошел почти до предела в своем насыщении словами и идеями и до великого раздражения от уже опровергнутой, но еще царящей лжи.

Есть деревья, корни которых глубоко проникают в землю. У саксаула корни уходят в глубину на 120 метров, это кажется невероятным, но дикий фикус в Южной Африке бьет рекорд и достигает корнями ещё большей глубины. Восемнадцатый век, когда у провинциальных помещиков не было в доме часов и белья, объясняет привычку Толстого к неприхотливому быту, но на самом деле его корни залегают еще глубже. Они, эти упорные, твердые, узловатые толстовские корни, проникают сквозь пласты рыхлых и слежавшихся времен во времена ветхозаветных пророков, которые ходили по Иудее в рубищах и имели седые бороды. Ветхозаветные пророки говорили людям правду о лжи и неправедности их жизни и рисковали при этом головой. Страстный, пылкий, быстро впадающий в гнев народ иудейский мог побить пророка камнями. От властей можно было ждать усекновения головы. Толстой в этом ряду. Он знал, что он в этом ряду. И он вполне осознанно и осмысленно хотел встать в этот ряд и быть для своего времени тем, чем древние пророки были для своего.

Добрый, ласковый дедушка Толстой, читавший детям сказки и учивший их сложению и вычитанию, внутри себя был яростным, гневным, часто исполненным сарказма пророком, который готов был бичевать пороки, да так, что и людям попадало. В общении с людьми, сидя с ними за одним столом, встречаясь с ними на дорогах, он смирял себя, потому что знал, что должен любить и прощать, терпеть и снова любить, но мысли он удержать не мог, и это были яростные, часто до бешенства мысли. «Джентлемен – это помои от христианина. Смывали посуду, где б [ыл] христ [ианин] – вышел джентл [емен]». Так высказывался в дневнике, наедине сам с собой. И на молодость несдержанность в выражениях не спишешь – ему в этот момент было за шестьдесят лет. В нем горел и жёг огонь обличителя, огонь пророка.