Алексей Поликовский - Сад Льва

Христос говорил со всеми, включая прокаженных и бесноватых – никому не отказывал. Толстой в Ясной Поляне впускал в дом и говорил с сифилитиком, который однажды в присутствии Толстого дал его дочке Маше выпить воды из стакана, из которого только что пил сам. Маша помедлила и выпила. Купец Брашнин в Москве, умирая, послал за Толстым, потому что от него хотел услышать последнее слово. Толстой вышел из своего дома в Хамовниках и пошёл к купцу.

Люди, приходившие и приезжавшие к Толстому, вызывали молчаливое недоумение у Софьи Андреевны. Еще большее недоумение они вызывали у светской, высокопоставленной России, которая с насмешкой и опаской следила за тем, что делал и как жил упрямый граф в своем имении. Туда к нему с разных сторон света тянулись странные личности, отринувшие привычные формы и нормы жизни. Туда к нему шли крестьяне-философы и ехали из-за океанов и морей проповедники не распространенных в России христианских вероисповеданий. Все, что не укладывалось в привычные рамки жизни, все странное и нищее, ищущее добра и страдающее от зла тянулось к Толстому за советом и поддержкой. Часто это были люди бедные, странные, плохо одетые, искавшие в жизни не богатства, а правды, не преуспевания, а смысла, не устройства в старом мире, а создания нового. Так в октябре 1885 года к Толстому в Ясную Поляну приехал Вильям Фрей. Английское имя не должно обманывать – он был русским и в начале своей жизни звался Владимиром Гейнсом.

Сын генерала, выпускник Артиллерийской академии, профессор математики в 24 года, капитан Генерального штаба 2 2 Из Генерального штаба вышел не только философ-альтруист Гейнс. Монах Оптиной пустыни о. Варсофоний, срочно приехавший в Астапово увещевать Толстого, тоже бывший офицер Генерального штаба. Но к Толстому настойчивого монаха, писавшего записки Александре Толстой, не пустили. в самом начале карьеры, которой по общему мнению людей, его знавших, предстояло быть долгой, успешной и блестящей – Гейнс впал в депрессию от того же самого, от чего за тридцать лет до него впал в депрессию Лев Толстой. И Толстой, и Гейнс задавали себе вопрос: «Зачем?» – и не могли дать на него ответа. Зачем быть писателем и зачем быть офицером, зачем слава и зачем карьера, зачем математика и зачем литература, когда все пусто в жизни, а душа требует смысла, как хлеба насущного. Зачем бегать мышкой по ходам и лазам человеческого общества, когда не понимаешь ни себя, ни общества? А все, что видишь вокруг себя – все ложь, завалы и наслоения лжи, одна сплошная ложь, ложь государства и ложь церкви.

Все, что существует на Земле, все государства и всех людей, надо обдумать и понять заново – и на месте изживающего себя человека-зверя создать нового человека-альтруиста. И вместе с ним новое человечество.

Гейнс оставил карьеру, кафедру, Генеральный штаб и Россию, уехал в Америку, создал колонию для тех, кто хочет жить земледельческим трудом, потом перебрался в Лондон. Там этот русско-английский сторонник дружбы и добра вместе с друзьями работал в типографии, сидел на хлебе и воде и, веря в будущее человечества, рассказывал о своих взглядах тем, кто готов был его слушать. Но немного таких было! Из Лондона Фрей приехал к Толстому, чтобы и ему рассказать о том, что человечество – единый организм, а люди молекулы этого организма. Все связаны со всеми. Но связь спрятана от людей условиями их труда, в нужде забыта и потеряна ими. В людях задавлен и убит инстинкт альтруизма и любви. Его надо восстановить. Убивать нельзя, все живое жаждет жизни. Так Вильям Фрей, что значит «свободный», объяснял Льву Толстому невозможность есть мясо живых существ. Он научил Толстого печь лепешки, и граф, повязав передник, старательно месил пшеничную муку. Шипело масло на сковороде, поставленной на печь. Два серьезных человека, испекавшие лепешки, носили окладистые бороды и смотрели прямыми взглядами людей, которые не свернут со своего пути.

Люди не только приходили к нему, они еще писали ему письма. Вал писем шел в Ясную Поляну и в московский дом в Долго-Хамовническом переулке. Толстой сам вскрывал конверты. Кто ему только не писал. Однажды написал даже человек, узнавший о нем из газеты, в которую была завернута колбаса. Всем он отвечать не мог, на многих конвертах ставил буквы БО (без ответа), но многим отвечал (тогда на конверте писал: «Отвечено»), и обязательно тем, кто приложил к письму почтовую марку. Письма тогда писали от руки, и ему приходилось разбираться в чужом почерке. О чем ему писали? Обо всем! Люди раскрывали перед ним свои души так, как не могли бы это из стыда сделать перед матерью или священником. А перед Толстым, мудрым, добрым, все понимающим, глубоко познавшим жизнь – могли.

Девушка рассказывала ему, что ее изнасиловал отец. «Что мне делать, дайте совет, граф. Мне тяжело; в душе я ему простила. Уж что прошло, того не воротишь. У меня есть тетрадь, где я всю свою жизнь подробно описываю, вам же пишу кратко – вы ведь и так поймете. В монастырь мне больше не хотится, там нет ласки такой, простоты, которая должна существовать, по-моему, среди сестер. Граф, ответьте мне на письмо, дайте мне совет, как поступить с отцом, да и в жизни чем мне заняться». Никогда он ее не видел, голоса ее не слышал, в глаза ей не смотрел, ужаса ее не пережил – а должен был отвечать, как ей поступать.

Он, может быть, с большей охотой толковал бы им свои мысли о непротивлении злу насилием и о вегетарианстве, о необходимости любви и ручного земледельческого труда, мысли о том, как жить вообще – но они требовали от него не вообще, а сейчас, требовали разобраться в их конкретных и насущных жизнях, протекающих в тесных комнатах в Самаре, в студенческих общежитиях Киева, в съемных квартирах Петербурга. Молили о совете. «Как же мне быть, великий учитель мудрости и высоких идеалов? Укажите путь – я по нем пойду в уверенности, что этот путь самый лучший. Если бы ваш просвещенный совет и не принес мне счастья внешнего, то внутренно я буду удовлетворен, так как для меня не будет и капли сомненья, что из двух зол вы мне указали меньшее. Советуйте мне, глубокочтимый Лев Николаевич!»

Как жить. Как зарабатывать на жизнь. Как кормить младенца. Как пережить измену. Как быть – снова и снова – с похотью? Как устроить жизнь так, чтобы всех прощать? Куда уйти от людей, от их жестокости? Что делать, если муж внушает отвращение? Где взять тридцать восемь рублей, чтобы отдать долги? Как детям отвечать отцу, решившему отдать их в монастырь? И опять, и снова – как быть, если все вокруг ложь, которая даже и не старается скрывать, что она ложь?

«Я осмеливаюсь вас побеспокоить моими наболевшими вопросами. Я монах, имя мое Гамалиил. Я прожил в Троицкой лавре около десяти лет, – и что же я видел в лавре за все это время? Я видел то, что трудно даже и сказать, а не то, что описать. За все время жизни в лавре только и видел насилие, плутню, обман, зверство и больше ничего. Уважаемый Лев Николаевич, я вас прошу объяснить мне: есть ли бог или нет его, или все это человеческая выдумка? Скажите мне: кто бог, один ли он или их много? А что меня заставило обратиться к вам, это „дела“ нашего первосвященства. Почему так наши кир-архимандриты лавры, как-то: Товия, Досифей, Аполлос бесчинствуют в церкви, делают разные непристойности и говорят: так богу угодно. Весь наш русский народ несет последнюю копейку в монастырь, и на эти принесенные деньги наши кир-архимандриты строят дачи и на эти дачи ездят на резинах, наберут всевозможных вин и закусок с монастыря и там кутят до положения риз, конечно, и не без красивых молоденьких „племянниц“, потому без „племянниц“ дело не обойдется. И пьяные возвращаются в монастырь и говорят: ну что же, так уж богу угодно. Все лаврское первосвященство занимается хищничеством, поразворовали весь лес, посняли колокола, даже стали поговаривать, будто бы до иконостаса хотят добраться, да, наверно, доберутся или уже добрались. И что же, все монахи говорят: так богу угодно, потому что, говорят, это власть ворует, а власть сам бог ставит. Уважаемый Лев Николаевич, правильно ли это?»