Алексей Поликовский - Сад Льва

Да, бывают жизни и длиннее толстовской, хотя среди писателей своего века он рекордсмен. Гоголь прожил сорок три года, Достоевский не дожил до шестидесяти, Лескову было было отмерено шестьдесят четыре, Тургеневу шестьдесят пять, Гончарову семьдесят девять. Не говоря уже о Пушкине и Лермонтове. Всех длиннее и больше, всех упорнее и терпеливее оказался Толстой в своем жизненном опыте и в своем постижении жизни. Он объял собой и окружил собой всю русскую литературу девятнадцатого века, которая в своей силе и целостности была высшей, сбывшейся, идеальной Россией. Ну не Победоносцев же был Россией и не два царя Николая, один другого ограниченней и глупее.

Толстой был Мафусаилом русской литературы и по меркам истории литературы прожил не меньше мафусаиловых 969 лет. Баснописец Иван Андреевич Крылов был современником Толстого, хотя кажется принадлежащим иному, прошлому веку со своими 236 баснями с назидательной моралью. Писарев бесчинствовал и палкой бил кумиры в то время, когда Толстой уже написал «Войну и мир». Надсон, теперь почти забытый, взлетел трагической кометой и погас, в то время, когда Толстой уже переходил от художества к прямому разговору с жизнью, а свою «Войну и мир» называл «многословной дребеденью». Чехов прожил жизнь и умер на глазах Толстого, который был в русской литературе вечен и наблюдал все происходящее взглядом своих маленьких и не терявших с возрастом зоркости глаз. И те, кому предстояло стать русской литературой следующего века, мечтали о встрече с ним, как Бунин, который с молодости был влюблен в него, маялся желанием увидеть – то еду к нему, то нет, не еду, боюсь! – и в конце концов в январе 1894 года навестил Толстого в его московском доме в Хамовниках и навсегда запомнил, как тот вынырнул снизу по лесенке и какой он был «быстрый, легкий, страшный, остроглазый».

Толстой от природы умел жить длинно и подробно, умел жить каждый день, что совсем не значит «счастливо или хорошо жить каждый день». Кажется, он был сделан из другого теста, чем мы все, потому что он успел и сумел так много, а мы так мало. Значит, он жил без депрессий и пустот, ровно наполняя мир исписанной бумагой? Совсем нет, были в его жизни периоды пустоты и отчаяния, а в тяжелые депрессии, которые сотрясали и ломали весь его организм, он впадал часто. Он так слабел и болел телом и душой, что ему приходилось ехать в степи и отпаивать себя кумысом. Кажется, чтобы написать девяносто томов, он должен был писать не переставая, с утра вставать и тут же за стол, но это не так, Толстой совсем не был пишущим станком или умственным, кабинетным человеком, – он успевал пилить дрова, носить воду, ездить верхом, ходить по грибы, кататься на велосипеде, охотиться на лис и зайцев (а вот волка ни одного не убил), странствовать пешком по сто километров, тачать сапоги, болеть легко и тяжело, изучать древнееврейский, и принимать людей десятками и сотнями, потому что видел в этом свой долг и не хотел, чтобы о нем думали, что он пренебрегает теми, кто приходит и просит его совета. Хотя те, кто приходили, изнуряли его.

Бывало, что он выходил утром и видел, что кто-то сидит у стены на стуле и ждёт его. Или на сундуке в прихожей. Ничего не поделаешь, надо говорить. Или выйдет на балкон, а под балконом стоят люди и смотрят на него. Или сядет писать, а тут вдруг явится американец Ли, и опять надо говорить. Телефона в Ясной Поляне не было, предупредить о визите было невозможно. Поэтому просто приезжали и приходили – из далекой Америки и из близкой Тулы. Один человек из Симбирска пришёл пешком. Про Америку уже сказано, а из Тулы приходил Иван Герасимович Журавов, служивший половым в трактире, и Толстой садился и беседовал с половым о литературе.

Иногда пытался скрыться от людей в саду. Бесполезно, найдут повсюду. «Ходил по саду. Сел отдыхать, вижу – идет баба ко мне. Вспомнил хорошо, ч [то] идет в ней Бог. Оказалась Шураева, бедная, у ней умерла внучка, просит денег, я постарался войти ей в душу, в основе к [оторой] тот же Б [ог], какой во мне и во Всем, и так хорошо стало. Помогай Бог. Всегда бы так».

«Звонки, прислуга, движение и шум, музыка, гости, родственники, наши товарищи и званые обеды, приемы, беготня и крик маленьких детей – все это вместе по временам сливалось в сплошной ад, из которого одно спасение было – бегство», – вспоминал жизнь в доме Толстого его сын Лев. Жизнь как хаос. Дом как сумасшедший дом.

Однажды в Ясной Поляне, в пост, сидя за столом с семьёй, Толстой вдруг попросил сына дать себе котлеты. Для взрослых подавали постное, а мясное только для детей. Софья Андреевна спросила его ласково, не забыл ли он, что сейчас пост – ведь это было в те годы, когда он ходил церковь, соблюдал все праздники и посты. Но нет, он не забыл, он просто решил, что церковная вера с ее суевериями и предрассудками ложь, и как только он это решил, то уже не мог жить по старому и стал жить по новому. Кажется, нужно в таком случае как-то смягчить своё решение, подготовить к нему домашних, сделать все это не столь резко и откровенно. Но он не хотел ничего смягчать и действовал напрямую. «К ужасу всех нас он ел и похваливал» (Илья Толстой Мои воспоминания).

Годами позже, когда он уже разорвал с церковью и перешел в другую жизнь, в Москве был бал, и вдруг на него приехал Толстой в полушубке и с собакой, лайкой Белкой. Лайка вбежала в танцевальную залу и понеслась, на ходу обнюхивая людей, а за ней вошёл коренастый старик с крупным, значительным лицом и седой окладистой бородой и пошёл валенками по навощённому паркету. Мужчины во фраках и женщины в бальных платьях, с голыми руками и плечами, столпились вокруг него. Ну и картина. Он быстро уехал. А зачем приезжал? Неизвестно.

В другой раз, в Мещерском, в доме Черткова, все стояли внизу и ждали его, чтобы отправиться на станцию Столбовая и оттуда ехать в Ясную Поляну, и тут вдруг сверху по лестнице явился Толстой в чёрном пальто, неся в руке ведро с нечистотами. Бормоча: «Мои грехи… Мои грехи…», он прошёл с ведром через группу ждавших его людей. Он не мог оставить ведро в комнате, потому что тогда его пришлось бы выносить прислуге, а Толстой не мог пользоваться прислугой, хотя все вокруг пользовались. И тут то же самое: он не искал способа обойти людей, не ждал момента, когда их не будет, не старался сделать все это как-нибудь потише, поуклончивей, а просто делал то, что считал нужным и правильным.

Толстой не хотел жить, как все, он хотел жить по своему. И жил по своему.

В нем была сила идти против течения жизни, превозмогая его. Не только сила, но и потребность.

Толстой был весёлый и легкий человек. Кажется, как это может быть, ведь речь идёт о углублённом в свои мысли, погружённом в поиски истины, принявшем на себя ответственность за все человечество пророке? Но это так. В нем было что-то непосредственное, детское. «…все рады и хохочут, и папа больше всех», – таким запомнил его сын Илья.