Алексей Поликовский - Сад Льва

В переходе у метро Тульская годами сидит на подставке человек без ног. Здоровья он железного, в переходе зимой холодно, осенью мокро, а он в рубашке с расстегнутым воротом, и ему ничего. Он разворачивает газету и читает ее спокойно, словно не в подземной кишке с мокрым полом, а у себя дома. Кладёшь ему в коробку пригоршню монет или купюру, на что он всегда отвечает гулким басом, исходящим из когда-то большого тела: «Спасибо вам! Здоровья вам!», и идёшь дальше, и уходишь в свою жизнь и в свои дела. Дела – это такая спасительная коробочка, в которой мы можем спрятаться от всемирного кошмара, происходящего повсюду. В Африке и в подземном переходе на Тульской.

Дела дают нам алиби и оправдание. Что ты делал, когда рядом с тобой хватали людей, устраивали погром, начинали войну, врали с три короба, соблазняли малых, грабили старых, выкидывали на свалку жизни больных? А у меня были дела, я был занят, я был и жил в моем особенном, отграниченном пространстве, и там я писал книги, и думал о литературе (как же это важно!), и был издателем, и развивал культуру (тоже нужно!), и прочая, и прочая, и прочая. Но для Толстого, пережившего кризис, никакое дело больше не оправдание и не отграничение себя от мира, и никакие слова о литературе, величии его романов и призвании для него больше не розовые очки, которые так удобно напялить на глаза. С этим покончено. В 1888 году ему шестьдесят лет. Он видит все. Наркоз лжи не действует. Он здоров, полон сил, и сил в этом кряжистом, бородатом графе с высоким круглым лбом и мохнатыми бровями как в медведе. Медведю надо что-то делать.

Здоров-то он здоров – летом косил с мужиками наравне, таскал ведра с водой в дом, а зимой по утрам колол дрова и топил печку, а еще возил к дому бочки с водой на деревянных салазках с загнутыми полозьями и воду для заливки катка в огромной кадке 1 1 Салазки до сих пор стоят в сарае у его дома в Хамовниках. Там же бочка и кадка. Это массивные, грубые вещи позапрошлого века. Бочку такую и пустой возить тяжело. – но и болел часто. История его жизни полна травм и болезней. То у него болела рука, то нога. В средние свои годы он падал с лошади, катаясь в окрестностях Ясной Поляны, в преклонном возрасте докатался в московском манеже на велосипеде до того, что отшиб себе причинное место. Часто болела печень, так болела, что целые ночи не спал, болел живот, его рвало. Дочь Мария Львовна, его любимая Маша, клала ему на живот припарки из льняного семени. По телу ходила лихорадка, которую лечили хинином. Против инфлюэнцы давали касторовое масло, потогонное и слабительное. Температура поднималась до сорока и выше, в кровати он плавал в поту. Иногда с утра и потом целый день болело все тело. Стоиком Толстой не был, страданий молча переносить не умел: громко стонал, кричал. Боли были такие сильные, что и он, и Софья Андреевна думали не раз, что к нему подступает смерть. Наутро после приступов он бывал бледным, исхудавшим, с ввалившимися щеками, с впалыми глазами. Но каждый раз выбирался из болезни и снова возвращался к своему делу.

Его дело было думать. Писать, говорить, объяснять – потом, сначала думать. Этим он и занимался с утра до вечера и даже ночью. «Спал, думая». Мысль его всегда, до последних дней в Астапово, была сильной, упорной, напряженной, ищущей правды. Мысль вела его в каморки Проточного переулка, в трущобы Хитрова рынка, в Новенькой завод по производству миткаля, где работали три тысячи женщин, к тем простым вопросам о бедности и богатстве, которые мы все знаем, но которые не задаем себе и другим, потому что по правилам общественной игры их нельзя и неприлично задавать. Мы встраиваем себя в хитро-уклончивую социальную игру, а Толстой вышел из нее, вернее, пытался выйти, да держала жена, держали дети, держали обязательства и обязанности. «И враги человеку домашние его» (Мф., 10—36). «Господь велит отсекать от себя члены свои, соблазняющие нас» (Мф. 5, 29—30). А он отсечь не мог и мучился этим. Но все-таки он ушел из художественной литературы, и это тоже был уход, и он потребовал много сил и упорства. Не раз и не два – многократно – Софья Андреевна уговаривала его вернуться к художественным произведениям и перестать писать антиправительственные памфлеты и богохульные сочинения против церкви. О том же в предсмертном письме из Парижа просил его Тургенев. Софья Андреевна уговаривала, но знала, что сдвинуть его уговорами нельзя, что он от своих мыслей не откажется и будет делать то, что считает нужным. «… если бы все люди в мире, по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира, находили, что это нужно, – я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и нужно, не то, что говорят и делают люди, и не прогресс, а я с своим сердцем».

То, что не может быть пророка без гонений от людей и тюрьмы от власти, он понимал. Гонения и тюрьма являются знаком того, что пророк истинный, а слова, которые он вещает, не ложны. Христос заранее знал о своей участи и с мучением и болью готовился к ней. Духовный собрат и друг Толстого, крестьянин-писатель и пророк Тимофей Бондарев был сослан в Минусинский край. Толстой понимал, что тоже должен пострадать за свои слова и учение, просто обязан пострадать – не только по злой воле правительства, а по своему предназначению, по сути того, что делал и говорил. Христос в Гефсиманском саду, лежа лицом вниз на огромном камне, который и сейчас там, плакал кровавыми слезами. Толстой был чувствителен и склонен к слезам, плакал часто от избытка и силы чувств, но тут слез не было, а была невыносимая тяжесть на душе. «Тяжесть от пустой, роскошной, лживой московской жизни… Господи, помоги мне. Научи меня, как нести этот крест. Я все готовлюсь к тому кресту, который знаю, к тюрьме, виселице…»

Но правительство не дало ему ни тюрьмы, ни виселицы.

Есть такие горы, которые нельзя увидеть, человеческий глаз просто не может охватить их во всей их нечеловеческой высоте. Можно ходить вокруг них и видеть попеременно то один склон, то другой, можно забраться на такую гору и, стоя малявкой на вершине, объявить себя ее покорителем – но гора даже не заметит своего покорения. Так же и Толстой, он огромен в своей жизни и в своем труде и поэтому невозможен для связного, последовательного рутинного описания.

Толстой прожил 82 полных года – бывают жизни и длиннее. Полное собрание его сочинений составляет девяносто томов. На то, чтобы издать их, потребовалось тридцать лет. Сколько лет нужно, чтобы прочитать все тома, я не знаю – сам я читаю Толстого всю жизнь и чувствую, что он больше моей жизни и соразмерен всей человеческой истории. Биография Толстого, написанная Виктором Шкловским, имеет почти девятьсот страниц, но огромная книга, после того, как закрываешь ее, всё равно оставляет впечатление недосказанности. Какие-то куски и кусочки Толстого успевает увидеть человек, даже если он всю жизнь читает и исследует его. Отсюда, из-за такого недостатки оптики, проистекают разные книжки о Толстом, где нарушены размеры его и его современников и принят фальшивый масштаб. Плутарх писал двойные биографии, подбирая в пару равновеликих героев, а современный автор ставит в ряд с Толстым Иоанна Кронштадтского. В результате получается пародия.