Алексей Поликовский - Сад Льва

Он никогда, ни в каком возрасте не был молчаливым. За столом возьмёт стакан чая, чтобы идти с ним в кабинет и работать («заниматься», как говорили в семье), но встанет в дверях и говорит пол часа пылко, с увлечением. И суровым тоже никогда не был, хотя, воспитывая детей, был с ними весьма суров. Но если что случалось, то он беспрерывно ахал, охал, смущался, конфузился, извинялся и, к случаю, хохотал. А если он зевал в своём кабинете, то громогласный стон зевка разносился по всему дому. Это было для домашних нечто вроде аттракциона: «Папа зевает!» ― объясняли они гостям.

Когда толстовец Сулержицкий по прозвищу Суллер, учившийся живописи на одних курсах с дочерью Толстого Татьяной, изображал рыбу и в виде рыбы уплывал под стол, Толстой держался за бока от смеха. Очень смеялся, рассказывая, как на его глазах сосед Шеншин, с которым он пошел гулять, свалился в речку с жерди, перекинутой с берега на берег.

Ну действительно же, смешно! Упал в воду! Сосед! Ха-ха-ха-ха! Ну, потеха!

Из Самарской губернии, куда он ездил покупать землю, привёз детям двух ослов – чтобы катались – и назвал их Бисмарк и Макмагон.

В мемуарах о Толстом и в дневниках тех, кто был с ним близок, нет числа упоминаниям о том, что он смеялся. Он смеялся постоянно, столь же часто, как и плакал. Молоденькая Таня Берс запомнила, как он, аккомпанируя шуточной опере, которую он сам и сочинил, от смеха чуть не вывалился из-за пианино. Другая Татьяна, его дочь, пишет, что он «хохотал над каждой остротой Львова», а дочь Александра пишет, что он, тяжело больной, за несколько дней до смерти добродушно смеялся над характерным выговором и неправильными ударениями своего врача, словака Душана Маковецкого.

Очень старым человеком, сидя за столом с семьей и гостями (во время таких трапез за стол у Толстых садилось до тридцати человек), он однажды приложил к глазу пустую бутылку из-под кефира и долго смотрел в неё. «Что вы там смотрите, Лев Николаевич?» А это он смотрел, как муха пытается выбраться, и очень переживал ее судьбу.

Пушкин, в возрасте двадцати шести лет закончив «Бориса Годунова», кричал в Михайловском: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Толстой, в восемьдесят один год закончив рассказы «Нечаянно» и «Разговор с крестьянином», в Мещерском видел себя более юмористически:

«Сочинитель сочинял,

А в углу сундук стоял.

Сочинитель не видал,

Спотыкнулся и упал!»

У него был свой собственный, характерный, неповторимый юмор. Однажды он болел, и газета прислала запрос о его здоровье. Софья Андреевна спросила, что отвечать.

– Напиши, умер и уже похоронили, – посоветовал Толстой.

Надо представить себе беспрерывный поток людей, текущий к Толстому. Каждый день, каждый вечер, иногда каждый час кто-то к нему приходил. Кто из нас мог бы жить в квартире, в которой каждые четверть часа раздается дверной звонок, и на пороге стоит нежданный, незнакомый, иногда неприятный, иногда грязный, иногда не вполне нормальный гость? Но всех надо впустить и принять. Некоторые еще и оставались ночевать. Так шли к нему, шаркая лаптями, крестьяне, так шагали по аллее в Ясной Поляне к его дому моряки, революционеры, алкоголики и прочие люди трудной судьбы, так подъезжали на извозчиках к его московскому дому в Хамовниках господа непонятного состояния и положения, чтобы три битых часа рассказывать ему свою запутанную жизнь. Гипнотизёр Фельдман, полуслепой купец, безногий нищий, поэт Мюр и сумасшедшая старушка – все шли к нему.

Дети его запоминали исходивший от гостей запах пота и дёгтя. Софья Андреевна с трудом переносила вторжение в дом многочисленных лаптей, ботинок и сапог, но сделать ничего не могла. Она говорила, что люди отвлекают Льва Николаевича от его трудов, мешают ему писать, а он ничего не говорил, а просто делал по своему. Но иногда и ему беспрерывный, никогда не оскудевающий наплыв людей становился мучителен, и он писал, что «все эти лишние, чужие лица есть великая тяжесть».

Придут прокурор («он добрый»), массажист, две англичанки, женщина с четырьмя детьми, которую бьет муж-алкоголик, потом «Попов стихотворец юноша», потом ещё Федор Федорович с другим юношей, который «хочет найти религиозные основы», и «еще какой-то господин». У всех вопросы. Всем он должен ответить. Иногда загорается раздражением, но тут же гасит его: «Вел себя порядочно – помнил, что они люди».

Софья Андреевна исходила из нормального, человеческого, женского представления о жизни семьи в доме и о покое, на который все имеют право. А он исходил из мысли, которую выразил в письме к Фету: «Мне бы очень хотелось быть уверенным в том, что я даю людям больше того, чем получаю от них». Опять же, человек, более склонный к самоуспокоению, человек с легким слоем жира на душе, написав несколько толстых романов, вызвавших восторг публики, наверняка решил бы, что уже дал людям больше, чем они дают ему. Но Толстой, во-первых, отбросил от себя свои художественные книги, потому что счел их словоблудием. А во-вторых, он был самоед. Он все время, всю жизнь, поедал себя, грыз себя, анализировал себя, выворачивал себя наизнанку и искал на себе пятна. Он жил в постоянном ощущении собственной вины перед людьми и хотел искупить вину, давая людям то, что они хотят от него. А они хотели от него – его самого. Он кормил бесчисленных посетителей собой, а они питались Толстым. Но этого мало, он еще чинил сапоги толстовцу Фейнерману (вот уж кого лютой ненавистью ненавидела Софья Андреевна, за то, что толстовец и еврей), который жил у мужика в деревне и валил лес для всякого, кто наймёт.

Люди были для Толстого важнее всего. Люди, их неустройство, их несчастье, их нищета, их слабость перед лицом власти – все это болело в нем. Если они приходили к нему во время обеда, он прерывал обед, вставал из-за стола и выходил к ним. Суп подождет. Писатель Гаршин пешком пришел в Ясную Поляну, вызвал Толстого и на вопрос, что ему угодно, отвечал: «Прежде всего рюмку водки!» Лев Николаевич дал ему рюмку водки и пригласил в кабинет. Босой старик швед Абрам Бунд тоже пришел в Ясную Поляну, потому что давно хотел поселиться вместе с Толстым, чтобы обрабатывать землю и выпекать лепешки. Ну раз хотел, то так и поступили, Бунд поселился в доме Толстого и спал на полу, где приехавшая из Москвы Софья Андреевна обнаружила его босые ноги, торчавшие из-под грязной тряпки, которой он укрывался. И снова приехал Гаршин, на этот раз верхом на неоседланной лошади, которую он угнал у извозчика в Туле…

Поговорить с Толстым было просто. Он принимал всех. Исключений не было. Есть люди, которые вспоминают, что приезжали к Толстому, но не застали его, но в огромной литературе о Толстом, в сотнях томов мемуаров нет ни одного человека, который бы сказал, что Толстой его не принял. Он принимал и тех, от кого не ждал ничего хорошего для себя, например, священников, которые приезжали к нему с явной или тайной целью образумить грешника. Ничего нового они ему сказать не могли, это все были одни и те же увещевания и аргументы. Очередной увещеватель прибыл к нему в 1901 году, после того, как он был отлучен Синодом от церкви. Усталый, измученный ревматическими болями, он принял и этого священника, но говорить с ним без грубых слов не смог. Не будем здесь приводить слово, каким он обозвал церковь, сохраним приличия.