Александра Азанова - Были одной жизни, или Моя Атлантида

Она согласно кивает головой, берёт мою бумажку, снова закрывает лицо вновь вынутым из сумки платком, и уходит. Мне стыдно и горько, жаль беднягу. Ей ехать тринадцать километров до райбольницы, трястись в кузове грузовой машины. Автобусного сообщения ещё не было с районным центром. Больная не попрекнула меня, когда мы вновь встретились, не смеялась уж так, как тогда, заразив меня своим смехом, улыбалась приветливо. Смеяться с открытым ртом запретил ей хирург, связки суставов нижней челюсти по какой-то причине ослабли. Мог появиться, так называемый, «привычный» вывих. У некоторых людей такое встречается. А посмеялись мы с моей больной тогда здорово, от души!

Ах, молодость! Ах, юность!.. Всё тебе в розовом свете, всё смешно!

Всю дорогу мы смеялись, и всё было над чем! Мы – это стайка девчонок по пятнадцать лет каждой. Мы студентки-медички, первокурсницы Березниковского фельдшерско-акушерского техникума. Наша дружба с детского сада. Мы все из Дедюхино, что в семи километрах от города. Мы бежим после занятий домой. Семь километров нам не помеха. Путь лежит по железнодорожной ветке, она не одна, по обе стороны запасные пути, стрелки, маневрирующие паровозы. Кучи смоляного снега вокруг столбов. На дворе месяц март 1941 года. Ходят слухи о близкой войне с немцами. Вечерами дома говорят об этом взрослые.

Утешают друг друга тем, что ямы овощные глубокие, отсидимся! Жизнь идёт! И мы бежим по ней. Нам смешно! Столько надо рассказать друг дружке, не хватает семи километров! Наши взгляды привлёк стоящий на стрелке паровоз. Из трубы чуть-чуть дымок вьётся, в оконце смотрит на нас паренёк, так измазан сажей, только зубы сверкают.

Он улыбается нам. И нам бы улыбнуться ему! Так нет же! Мы обсмеяли его, его паровоз, его грязную рожицу. Всей ватагой подняли такой хохот, крики. Мы даже пляску устроили перед парнем, уставшим от тяжёлой работы, а может и не обедавшим ещё. На миг его лицо скрылось от нас, и вдруг – о боже! Загремело, загрохотало! На нижней части паровоза открылось отверстие, и фонтан пара с рёвом полетел на нас! От неожиданности мы не поняли, что это не опасно, что это ответная шутка парня на наше подтрунивание над ним, мы всей ватагой от испуга тут же, у самого паровоза, оказались в высокой куче смоляного мокрого снега, собранного у столба. Кто-то из нас уткнулся в снег головой, у кого-то торчала только голова, вымазанные рожицы, широко раскрытые глаза и закрытые рты, только что осмеивающие парня! Вот уж как хохотал над нами паренёк! Как он сумел унизить нас! Не сразу мы сообразили, что это его ответная шутка! Как побитые, мы вылезали, отряхивались. А парень хохотал!

Не зря говорят, что хорошо смеётся тот, кто смеётся последним! Много раз мы ещё бегали этой дорогой – другой не было, но над паровозниками больше не смеялись. Зауважали! Техника!

Я с семьёй проживала на станции Менделеево, работала на прежнем месте фельдшером уже не один год, была кой-какая практика, но на всякий жизненный случай ни какой практики не хватит. Летней ночью прибегает за мной акушерка, жила она на поселковой почте, её муж служил начальником и предоставлена ему там была комнатка. Парочка была бездетна, места на двоих хватало. Прибегает она ко мне, а ночь светлая, летняя, тёплая. Плачет моя акушерочка, пойдём, говорит, скорее. У меня на почте умирает мужчина, почти уж не жив, минут двадцать назад приполз ко мне… Побежали. Сумка скорой помощи у изголовья кровати. Примчались! В прихожей почты деревянный диван. На нём лежит мужчина во весь диван растянулся, значит высокий. Руки подняты к потолку, слабым голосом молит бога принять его душу. Схватила пульс – еле уловимая ниточка! «Что беспокоит?» – спрашиваю. «Весь умираю» – тихо прошептал. Скорее щупаю живот, чтобы снять или поставить диагноз острого живота. Живот плотный, как доска, ничего не прощупаешь. Щупаю ступни ног через шерстяные носки – ноги холодные, совсем закоченевшие, дерево деревом! Какой диагноз поставить? Ничего не пойму. А время к трём ночи подходит, скоро последний ночной пригородный поезд до Верещагино. Там межрайонная больница принимает наших больных. Живо подняли на ноги всех медиков, больного на носилки и бегом к поезду. С вокзала связались с Верещагино, чтобы со своими носилками встретили, а мы в обратный путь тем же поездом. Все двадцать минут дороги больной предлагал душу богу. Я трепетала, как бы не умер в пути. Приехали! Пока жив!

У вагона нас встречают носилки. Вынесли больного, чтобы передать с рук на руки. Луна осветила платформу вокзала. Больной уже снят с наших носилок, мы влезаем в вагон с чувством исполненного долга. Вдруг медики на платформе с почти уже положенным на носилки больным, закричали нам во весь голос: «Кого вы нам подсунули? Ведь это Овсянников! У него везде протезы, он с войны инвалид, он нам житья не даёт! Забирайте обратно!» И стряхнули его с носилок.

Поезд тронулся, мы удаляемся от вокзала. Из окна видим, как наш инвалид Великой Отечественной Войны барахтается на земле, а медики с носилками убегают прочь от него. Нам уже и не выскочить, да и поместить-то некуда. У нас всего две родильные койки. Позвонила по приезде на свою станцию коллегам в Верещагино, почему так отнеслись к нашему больному? Говорят, что много раз оформляли его в дом инвалидов – сбегает! А нам, медработникам в больнице от него житья нет! Всю жизнь я вспоминала этот случай. Душа болела за одинокого, изуродованного войной, человека. И за свою неопытность было стыдно. Протезы ног не распознала, кожаный бандаж приняла за напряжённый живот. Разбуженная от сладкого сна, я была введена в заблуждение общим видом больного. Больше, не видя всего больного раздетым, диагноза не ставила. Урок на всю жизнь! И долго в ушах раздавался вслед нам издевательский хохот нашего Овсянникова. Видимо, такие шутки как-то скрашивали его одинокую, загубленную жизнь.

Зима 1944 года была холодная, но в местах, куда меня занесло, малоснежная. Снегу было по колено. Я жила в глубокой таёжной окраине Перми, в Нердвинском районе, работала санитаркой на фельдшерском пункте, где заведующей была моя сестра. С сестрой произошла метаморфоза: она стала такой злюкой, какой я её раньше не видела. Что повлияло на неё, может, и ей не было известно. Шла Великая Отечественная война, мой эвакогоспиталь, где я проработала семь месяцев медсестрой, отправили в прифронтовую полосу. Я осталась без работы, меня не взяли, я была очень маленького роста, начальник побоялся, что буду обузой. Велел завершить медицинское образование. Я имела только два курса фельдшерского. Сестра пригласила, чтобы пережить трудное время. Учиться пойдём вместе, сказала она, как кончится война. Она была старше меня на два года, ближе её у меня никого не было. По приезде она приласкала меня, устроила при себе санитаркой. И тут, словно бес в неё вселился. Мы выросли в разных семьях, но были дружны. С третьего класса вместе закончили семилетку. Я и с радостью, и с горем бегала к ней, хотя мне не разрешалось бывать у неё и мамы. Это были проблемы родителей. Но теперь! Она совсем стала не та! Высокомерная, властная. Она говорила со мной только в приказном порядке, ни слова родного, ни жалости к младшей. Ежедневно она находила причину, чтобы при больных унизить меня, и не стеснялась в выражениях и даже в побоях. Корила куском хлеба, хотя я получала рабочую карточку и зарплату, пусть мизерную, правда за все одиннадцать месяцев я не видела денег. Сестра сама получала их и откладывала на будущую учёбу. Я выполняла всю чёрную работу: одна пилила и колола дрова, стирала бельё, топила печь, мыла полы. В общем, всё содержала в чистоте. Даже её мыла в бане, она не хотела это делать сама. Кроме всего прочего я ездила в Пермь за медикаментами, увозила маме в Березники муки по десять и более килограмм зараз. Делала по деревням детям прививки от дифтерии, разносила тяжело больным лекарства на дом. А если выдавалась свободная минутка у меня в больничном домике, сестра выталкивала меня к больным, для приёма. Сама в это время готовилась к экзаменам в университет. Я же, не имея диплома фельдшера, очень волновалась, как мне принять больную старушку, ведь могу навредить! Сестра не принимала моих возражений, в ход шли кулаки. И я улыбалась старушкам, входила в роль доктора. Старушки любили меня. У них я иногда спасалась от ярости сестры. Они жалели меня и подкармливали.