Олег Нехаев - Забери меня в рай

Комодная процессия под бурное сопровождение семейного скандала начала медленно подниматься на второй этаж. Настя улыбчиво продолжала переговариваться с двумя мужичками. Баба Фая вновь пристально и неприязненно посмотрела на неё и на зелёную коленкоровую тетрадку. Ей было обидно, что дорогие для неё «есенинские листочки», которые помнили её молодость, неожиданно оказались в чужих руках. Она тяжело вздохнула и затворила за собой дверь квартиры.

А уже через несколько минут к ней нагрянули незваные гости. Кагэбэшная группа во главе с Дименковым и понятыми, после мимолётного представления, бесцеремонно проследовала по коридору. Вместе с ними пришёл и жэковский слесарь. Но они его тут же отпустили.

Баба Фая поначалу воспротивилась вторжению с Лубянки, но, когда увидела, как они открывают дверь ключом Вадима, препятствий больше уже не чинила. Молча стояла, прислонившись к притолоке. Потом тихо спросила:

– Что с ним? – но ответа не получила.

А минут через двадцать Вержицкий встретился с ней взглядом и увидел, что она смотрит на него с брезгливым презрением. Он стыдливо поставил взятую книгу на полку и вышел в коридор.

Дименков в этот момент ногой открыл дверь в подсобку и грубо спросил у бабы Фаи:

– А это что здесь за бардак такой, старуха?! А? – не услышав ответа, он требовательно скомандовал. – Ты поройся тут, Вержицкий, а то, видишь, гражданочка гостеприимством нас не жалует. Нос от нас воротит.

Тот вдруг решительно подошёл к Дименкову и тихо, но требовательно спросил:

– А у нас вообще ордер на обыск есть?

Дименков поначалу опешил от такого вопроса, словно получил удар под дых, но затем, собравшись, властно потребовал:

– Ну-ка, пойдём выйдем! – и уже на лестничной площадке злобно заорал. – Ты что, пацан, себе позволяешь?! Ты думаешь, когда в машине ехали, я ничего не понял?! Про то, как цыган лошадь… Ты что же хочешь сказать, что это мы, значит, людей без свободы жить приучали… Да?! А теперь… – и Дименков в ярости схватил его за грудки. – Щенок! Я – офицер, понял! И выполняю приказы. А приказы не обсуждают…

– Руки уберите, – спокойно сказал Вержицкий. – И вы мне так и не ответили: ордер на обыск…

– Да ты же сам видел: эта пигалица из прокуратуры в магазин за курями побежала… Надо будет, оформим! – убирая руки, возмущённо сказал Дименков. – А сейчас ты пойдёшь и всё сделаешь, как положено… Иначе вылетишь из органов… Это я тебе обещаю.

– И я вам обещаю, что напишу рапорт о проведении незаконного…

– Кому? Служишь, спрашиваю, кому? Родине или шелупони этой? Видимо, ты не понимаешь, что мы здесь как на войне. Кто кого: понятно тебе!

– А мне давно всё понятно! Только я уже был на войне. Но она почему-то называлась интернациональным долгом. А теперь говорят: всё, выводим войска из Афганистана, потому что решение было ошибочным… А раньше только эта «шелупонь» и выходила с протестом на Красную площадь. Больше никто…

– Слушай, Вержицкий, ты когда-нибудь шоколад швейцарский ел? – неожиданно спокойно спросил Дименков.

– При чём здесь…

– При том, что этим «узникам совести» передачи в Лефортово носили… Пакеты с колбасой салями «майдэ ин не наша» и швейцарским шоколадом. А их семьям пособия присылали из зарубежных фондов… И эта Новогорская тоже жрала швейцарский шоколад… Так что Родину они за тридцать сребреников продали. Точно также как и те, которые в шестьдесят восьмом на Красную площадь вышли. Они же потом почти поголовно оказались очень хорошо устроены за границей. Может, шваль эта только ради этого и выходила? А лозунг, с которым они стояли: «За нашу и вашу свободу»… Ты, знаешь, Вержицкий, что это за лозунг?! Этим призывом поляки ещё в царские времена пытались поднять русских крепостных против России.

Вержицкий суетливо закурил и тяжело вздохнул.

– Дай и мне, – попросил его Дименков, указывая на пачку сигарет. – Не курю, но… Ты пойми, что если перед тобой враг, то и ты должен с ним поступать как с врагом. Ещё Ленин говорил: «Морали в политике нет, только одна целесообразность», – Дименков закурил и тут же стал давиться хриплым кашлем. Он бросил сигарету на пол и начал тщательно затаптывать её ботинком на кафельном полу. – А Дзержинский учил, что нового человека нужно создавать пролетарским принуждением. Понял?! Принуждением, а не убеждением. Это политика, ясно тебе?! А инструментом в ней всегда являются люди… И жаловаться на меня я тебе не советую… Себе же хуже сделаешь…

– Дзержинский ещё, кажется, говорил, – глядя в сторону, произнёс Вержицкий, – что в органах могут служить или святые, или подлецы… Мы на каких сейчас больше похо…

Дименков резко придвинулся к Вержицкому и схватил его за отворот пиджака, но сказать он ничего не успел. Дверь квартиры приоткрылась, и выглянувшая баба Фая громко позвала:

– Чай пить идите! А то эти, крендель-мендель, без вас отказываются.

Дименков вошёл, взял в руки протокол, быстро его просмотрел и с недовольством сказал понятым, которые уже расселись за столом:

– А вы, гаврики, что здесь ещё забыли? Расписались и разбежались!

Те попытались возразить, но Дименков жёстко скомандовал:

– Свободны, говорю!

Они пили чай с вареньем. Пили молча. С сухими-пресухими бубликами. Один из них Дименков долго размачивал в чае, но, когда попытался его откусить, раздался отчётливый хруст, и он, моментально скривившись от боли, схватился за зуб. Все на него сочувственно глянули, но он, делая вид, что ничего особенного не случилось, встал и подошёл к дальнему углу комнаты. Там на коричневой этажерке, прикрытый кружевной салфеткой, стоял старый чёрный телефон. Дименков, сбросив салфетку, поднял трубку и удивлённо прислушался к громкому гудку:

– Работает раритет! – довольно сказал он, быстро набирая номер. Затем стал тихо говорить в трубку, прикрывая её рукой. – В общем, так, Якимов: пальцем в небо… Подвёл тебя на этот раз твой нюх собачий. Ну всё, пока!

Когда они уходили, баба Фая стала запихивать им в карманы бублики, приговаривая:

– Это, мужички, не вам, а детям вашим гостинцы. Поняли?! – и она, очень довольная собой, провожая их, почему-то победоносно воскликнула. – Вот так вот, крендель-мендель! – и громко хлопнула дверью.

Выйдя из подъезда и по-прежнему кривясь от боли, Дименков, глянув на Вержицкого, недовольно сказал:

– Жизнь, Вержицкий, она не бублик с маком: часто ставит в позу раком… Понял?! – он матерно выругался и с размаху бросил бублик в мутную лужу. А затем брезгливо стал вытирать платком руки, недовольно что-то бормоча.

Вечером, возвращаясь на Малую Бронную, Чарышев не знал, что его ждёт. Сбивчивый рассказ Сашки Коренного ничего не прояснил. Было какое-то странное предчувствие чего-то нехорошего. Возникшее напряжение страха никуда не уходило. Тот нервный разговор с Якимовым в кабинете ректора прервался, но не продолжился. Когда после напряжённого ожидания он зашёл в приёмную, Таньча радостно сообщила: