Олег Нехаев - Забери меня в рай

В той части музея, где расположились старинные деревянные строения, Чарышев прохаживался особенно неспешно и, когда никого не было рядом, осторожно прикладывал ладони к древним срубам, и поглаживал буровато-охристые брёвна. Он был уверен, что дерево в отличие от камня не просто дышит, но и напитывается энергией того времени, в котором живёт, навсегда сохраняя в себе воспоминание о прошлом. Поэтому давно ушедшее можно явственно почувствовать, если медленно-медленно провести рукой по стволу и ощутить каждую его смолистую прожилку и каждую шероховатую сучковатинку.

Единственной неприятной помехой для Чарышева стали два чудаковатых агитатора, которые расположились на дубовой аллее. Рядом с ними, на раскладных стульчиках, лежали стопки блёклых газетёнок. Едва к ним кто-нибудь приближался, и они, как заводные, начинали выкрикивать: «Товарищи! Возродим Великую Россию! Освободимся от коммунистического ига! Мы – за полную свободу! За монархию! Вступайте в наш «Единый Народный Центр!» И после этого начинали худосочными голосами безобразно петь «Боже, царя храни», одновременно всучивая всем проходящим свои убогие газетки.

Чарышев, заметив, как при его приближении засуетилась эта шумная парочка, резко свернул в сторону. Но, как только он начал спускаться по дорожке от домика Петра, тут же увидел возле аллеи ещё одну шумную компанию.

Несколько человек образовали подобие хоровода вокруг огромного шестисотлетнего дуба. Однако обступившие его люди никак не могли соединиться в кольцо.

– Молодой человек! – услышал Чарышев громкий возглас. Это был Вильегорский, который зазывно махал ему рукой. – Идите… Идите сюда! Сюда… Именно вас нам как раз и не хватает! Идите скорее!

Чарышев смущённо подошёл. Поздоровался с профессором, но ответного приветствия не услышал. Его тут же, несмотря на возражения, взяли за руки и закружили в хороводе.

Профессор громко и задорно начал декламировать в такт шагам:

– У лукоморья дуб зелёный…

Следующие строки пушкинского стихотворения были подхвачены всеми участниками хоровода:

– Златая цепь на дубе том. И днём, и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом…

Радостное, ритмичное многоголосие зазвучало мощно. Зазывно. Немногочисленные посетители, бродившие по парку, сразу потянулись к дубу. Правда, шли они неспешно, как бы всем видом показывая полное отсутствие любопытства. И только дети бежали к дубу со всех ног, не обращая внимания на останавливающие крики взрослых.

Вместе с ними прибежал и хромоногий человек с палкой. По всей видимости, музейный сторож. И стал разгонять хоровод уродливыми словесами:

– Граждане, выходьте! Не положено! Так, граждане, выходьте обратно! Давайте, выходьте! Все выходьте! Нельзя тут этого… Никому сюда заходить не дозволено!

Участники хоровода нехотя разжимали руки и перелазили обратно за ограждающую цепочку. Раздосадованные детишки стояли вокруг, готовые расплакаться.

Какой-то мужичок в оранжевой рубахе, в выцветшей панамке, как и его глаза, тут же стал с сожалением объяснять сторожу:

– Ты тока нас, батя, не матери… Мы здесь вообще ни при чём… Это, вон, всё та каланча долговязая… Говорит: давайте, давайте… – и показал на удаляющегося Вильегорского. – А мы-то думаем, может, он здесь экскурсоводом каким-нибудь работает… Он же в шляпе и с бабочкой… Понимаешь? Ну мы и… А ты вот сразу на нас и…

– Потому что вот здеся я за порядок отвечаю, – стал объяснять сторож. – А тама вон – другой отвечает. И с каждого за это потом спросють, кому надо…

Мужичок махнул недовольно на сторожа рукой, ругнулся и стал спускаться по тропинке.

– Согласитесь, что в этом балагурстве тоже есть своя прелесть? Правда?! – спросил запыхавшийся профессор, беря под руку Чарышева. – Иногда так хочется перешагнуть через все эти запреты… Будь они неладны!

Вильегорский был одет в старенький светлый плащ простенького покроя с крупными чёрными пуговицами. Его широченные полы доставали почти до самой земли. Рукава были закатаны, но из потёртых обшлагов все равно виднелись только кончики пальцев. Наверное, этот плащ когда-то покупался владельцу «на вырост», но, судя по его ветхости, эти ожидания так и не оправдались.

В руках Вильегорский держал длинный зонт с огромной крючковатой ручкой.

Вечер был душным. Парило. Но на небе не было ни одной тучки.

Профессор поначалу, как выяснилось, не узнал Чарышева. Но затем, когда всмотрелся в него, раздосадовано вскинул руки и стал виновато оправдываться:

– Вот голова моя садовая! Только сейчас и разглядел вас толком. Вы уж простите меня великодушно! Рад видеть вас, коллега! Вот теперь-то нам будет, конечно, о чём с вами побеседовать.... Помните, я вам говорил, что ничего случайного в жизни не бывает. Ну, вот вам и основательное этому доказательство!

– Вообще-то, я первый раз здесь, – сказал, улыбаясь, Чарышев. – И, честное слово, профессор, я, действительно, зашёл сюда совершенно случайно…

Вильегорский недовольно всплеснул руками, угрюмо сдвинул брови к переносице, многозначительно хмыкнул и возмущённо заговорил:

– Вы меня поражаете, коллега… Опять вы со своим этим «случайно»… Ну да… Выходит, вы совсем не желаете вглядываться в сущность происходящего, – профессор приостановился и придирчиво посмотрел на Чарышева, оценивая его готовность для серьёзного разговора. И, видимо убедившись в этом, продолжил уже с некоторой добродушностью. – Знаете, это ведь только у Дарвина вашего всё по воле случая происходит. Но ведь сам по себе случай, коллега, рождает один только хаос. А хаос… Хаос ведёт к погибели. Как там у него: неопределённость обеспечивает развитие жизни! Ну бред же! Вы всмотритесь в эту самую жизнь, и вы поймёте… Вы увидите, что всё держится вовсе не на случайностях… Если, конечно, говорить о существах одушевлённых.

– Профессор, вы меня разыгрываете, что ли? – засмеялся Чарышев. – У Дарвина ведь совсем о другом…

– О чём же?

– Так об этом же каждый знает! От кого произошёл человек. В школе учили… Спросите любого....

Вильегорский тут же обратился к обгонявшей их грузной женщине, нёсшей что-то в сумке, перекинутой через плечо. Он громко и неожиданно её спросил:

– А скажите-ка нам, сударыня, от кого же всё-таки произошёл человек?

Та с перепугу шарахнулась в сторону. Сумка слетела с плеча. Остановившись как вкопанная, она тут же возмущённо выпалила с вытаращенными глазами:

– Ох и дурак старый! Фу-ты… У меня же чуть душа в пятки не ускочила, – женщина сбивчиво задышала с протяжными «охами». – Это же надо так… Испужал-то как, паразит!

– Извините, сударыня! Ещё раз простите меня… – стал виновато оправдываться Вильегорский, почтенно сняв перед ней шляпу, продолжая спускаться по тропинке.