Олег Нехаев - Забери меня в рай

– Дарвин, по сути, возвеличил человеческую жестокость! Вопрос происхождения гуманности вообще оставил без ответа. Он так и не смог определиться с изначальным происхождением любви и доброты человека. Видимо эти качества не встраивались в выведенную им формулу жизненного устройства. Но всё равно обосновал закон развития, в котором нет нужды в совести. То есть жизнь без нравственного закона. Кстати, коллега, вы знаете, кто первым творчески развил его учение?

Вильегорский на этих словах решительно вонзил зонтик в землю. Затем снял с острия пустую пачку «Беломора» и с размаху швырнул её в урну.

– Не знаете?!

Чарышев, смущённо улыбнувшись, пожал плечами.

– Эту теорию, чтоб вы знали, сразу же восторженно встретили Маркс с Энгельсом. Вот они и вплели её в своё учение, обозвав классовой борьбой. Научная гипотеза была превращена почти в аксиому… Эдакий социал-дарвинизм. А дальше… Дальше появилась на этих идеях новоявленная когорта революционеров, террористов, нацистов…

– Извините, профессор, – неуверенно начал Чарышев, – но труды Маркса мы проходили. И там… Там, вообще-то, о другом. В главном там о построении свободного общества. Мне кажется, что и Дарвин точно так же не имеет никакого отношения к нацизму и…

Вильегорский вновь вонзил зонтик в землю и подцепил валявшуюся агитационную газетёнку. Скомкал её, но, так и не найдя урны, недовольно запихнул в карман и продолжил движение:

– Знаете, кто был первоначальным советчиком по улучшению человечества с помощью уничтожения газом «ненужных» людей? Им был лауреат Нобелевской премии, известный французский медик-дарвинист Алексис Каррель. Гитлер стал лишь прилежным воплотителем таких «передовых» идей. И практическими учителями Третьего рейха в принудительной стерилизации всех неугодных должны называться… американские учёные-дарвинисты. Да-да! Именно они первыми начали массовую борьбу за чистоту человечества. Представляете, пра́ва продолжения рода лишались все те, у кого был недостаточным коэффициент интеллекта, и ещё многочисленные мигранты, все глухие, немые, слепые… Десятки и десятки тысяч людей были принудительно стерилизованы американцами. А обоснователем евгеники, этой уродливой теории искусственного улучшения человечества, стал известный английский учёный Фрэнсис Гальтон. Кстати, брат Чарльза Дарвина. Это было началом эволюции скотства. Дорога к всеобщему расчеловечиванию. По Дарвину, ведь выживает тот, кто лучше всех сумеет ко всему приспособиться. Ко всему… Как мне кажется, отсюда и следует искать начало самоуничтожения человечества. Люди с совестью не сбрасывают атомные бомбы на мирное население…

Вильегорский остановился, запыхавшись, но, увидев страстную готовность Чарышева возразить, продолжил говорить, тяжело дыша:

– Мы так и продолжаем приспосабливаться… Парадоксально, но даже Нюрнбергский процесс, который вынес приговор нацистским изуверствам, так и не стал тем зеркалом, в котором судьи-победители захотели бы увидеть ещё и собственное уродливое отражение. Они заранее договорились между собой, что умолчат о всех своих совершённых мерзостях. Решили, что их неправедные действия останутся без огласки и будут неподсудны. На таком фундаменте и был выстроен наш послевоенный мир.

– Честно говоря, – перепугано покачал головой Чарышев, – я не знал об этом…

– А кому же это выгодно, чтобы вы об этом знали?! Чёрт ведь ещё не помер, и он даже ещё и не хворал. Да-да! – засунув руки в карманы, Вильегорский хмыкнул и, достав платок, неуклюже вытер им лоб. – И эта дьявольская формула мироустройства действует и поныне. И нет большой разницы, как называется её воплощение: социализм или капитализм, – и, увидев, как нервно вздёрнулся Чарышев, Вильегорский тяжело вздохнул. – Ленина почитайте: он отводил совести роль проститутки в классовой борьбе. Вот поэтому-то церковь с ее заповедями была обречена на уничтожение. Большевики решили создавать новых людей исключительно из безбожников. Другие их не устраивали. А вера в сверхчеловека – это самое страшное из всех убожеств. Вот и получилось из этого то, что имеем.

– Я здесь с вами соглашусь только в одном, – возмущённо возразил Чарышев, глядя на Вильегорского, – в том, что, может, и происходили какие-то перегибы. Но в остальном… В семнадцатом году был совершён грандиозный исторический прорыв. И если бы не революция, мы так бы и оставались до сих пор чьими-то рабами… А недостатки… Так ни одного дела без них не бывает. Вот для этого и началась сейчас перестройка…

– Революция… Перестройка… Вы мне сейчас, коллега, напоминаете громкоговоритель на фонарном столбе во время демонстрации, – вздёрнул плечами профессор и тут же добавил на горестном выдохе. – Вы забыли только упомянуть о миллионах загубленных жизней и десятках миллионов искалеченных судеб в результате вот этих ваших «прогрессивных преобразований». В этой связи могу дать вам один очень дельный совет на будущее: если ради какой-то вашей великой идеи нужно будет пожертвовать людьми, то всегда, ради справедливости, начинайте её воплощение с себя и своих близких. Действует отрезвляюще, если вы, конечно, не безумный фанатик.

В этот момент они поравнялись с большой группой маленьких детей, которые медленно поднимались по дорожке, держась за руки.

Детишки были одеты так, как будто только что вышли из 30-х годов двадцатого века. Все в белых панамках. В штанишках и юбочках на бретельках. Некоторые держали в руках марлевые сачки для ловли бабочек.

Этот протяжённый «ручеёк» оттеснил Вильегорского на обочину тропинки, и он, перекрикивая ребячий гомон, по-прежнему пытался разговаривать с Чарышевым, оказавшимся на противоположной стороне:

– Вы, наверное, удивитесь, но Сталин тоже свои деяния называл «перестройкой». А гласность обсуждалась ещё во времена Пушкина. Да-да! Именно так. Всё повторяется, – Вильегорский с трудом перекрикивал детский гомон. – Кстати, вы мне не подскажите: какова мораль басни Крылова? Там, где про ворону и лисицу… Помните: «Ворона каркнула во всё воронье горло: сыр выпал – с ним была плутовка такова», – и он тут же, пытаясь расслышать ответ Чарышева, неосознанно подвинулся вперёд.

Оказавшись посредине дорожки, Вильегорский сразу стал помехой идущим детям, которые столпились возле него и начали удивлённо его разглядывать:

– Дяденька, ты Гулливер или дядя Стёпа милиционер? – неожиданно спросила его маленькая девочка в красных сандаликах.

Вильегорский удивлённо глянул на неё с высоты своего роста, будто с высоченной башни. Казалось, что только в этот момент он заметил окружавших его детей. Тут же обрадовано полез в карман и, достав горсть конфет, стал их с удовольствием раздавать всем вокруг. Делал он это так, будто кормил птиц с руки. Дети осторожно брали ириски с его ладоней, говорили «спасибо» и заворожено смотрели на него как на какого-то сказочного героя. А Вильегорский смотрел на них, сияя искренней радостью.