Эдуард Поздышев - Эд и Шут знает кто

– А слово «бомж» разве не грубо звучит? – неожиданно спросил он.

– Ну, согласен… А при чём тут?.. И чё ты привязался ко мне с этим словом?!

Старик помолчал, а потом решил высказаться:

– Там, за дверью, один сначала шмальнул, потом крикнул: менты, менты! И убежал. Вскоре прибежали эти… Ну, менты, наверное. Потом ещё понаехало. Переговаривались, значит, между собой. Про висяк этот… Так что таким опытным бомжам, как мы с тобой, не трудно догадаться, что было дальше… Два плюс два сложить.

– Да, дед… А про «шмальнул» тебе, значит, висяк нашептал перед тем, как коньки отбросить?

– Не, в книжке одной вычитал. Про ментов.

– Ишь ты! В книжке, говоришь? И не из той ли книжки ты мне всё это впариваешь? Про ментов, которым, типа, не до нас? Где ты таких ментов видывал, чтобы из-под носа подозреваемых упускали? Вот они, пожалуйста – на блюдечке с голубой каёмочкой, готовенькие, бери и дело стряпай. И они, типа, внимания не обратили! И место преступления по миллиметрику не обшарили – по части улик, там, или свидетелей!..

Я чуть не задохнулся от возмущения.

– Это – смотря какое дело. Дело, значит, такое, – заключил старик.

– Дело такое?! Да откуда ты знаешь про их дела?!

– Знаю.

– Не, это, конечно, аргумент… Эти твои «знаю», – сказал я, хлебнув свежеприготовленный кофе. – Особенно учитывая то, что недавно произошло.

– Что произошло? – не понял старик.

Я молча допил кофе и, поразмыслив, выдал сходу:

– Ты… Ну… Вы… Вы что, правда – святитель?

– Чё?

– Да ничё. Проехали.

Внутри у меня всё дрожало – то ли от кофе, то ли так, по непонятной причине. Мне было неловко самому заводить эту тему. И я был виноват, что нарушил данное ему обещание. А там, возможно, тайна какая. Или и впрямь – чудо. Не моего, может, ума и дело. Но без его помощи мне явно не под силу было в этом разобраться.

– Не хочешь, ну и не говори, – пробурчал я и отвернулся к батарее.

А он вообще – взял и ушёл. Вернулся, правда, вскоре, но ко мне не зашёл. Повозился за дверью. Потом пропал на весь день.

А я весь тот день провалялся. Накатила злость. И всё мысли гонял по одному и тому же кругу: «Вот они, значит, какие пустынники в стиле модерн! Молятся себе втихаря в запредельных чертогах. И ангелы у них, вишь, теперь за вышибал. А у меня, типа, жизнь пропащая. Жизнь, видите ли, у меня не такая! И что? Обкурили чем-то вкусненьким! Дали понюхать и отфутболили к мамочке. Даже Царства Небесного не показали. И чем они лучше тех бандюков, что квартиру мою оттяпали? Стакан налили, димедрола подсыпали, подпись выцыганили и выперли вон, во тьму внешнюю. Хоть бы на посошок что оставили! А я-то, дурень, повёлся на сладенькое! И под чем подписался, и сам не помню – как за базар-то теперь отвечать? Ведь не какие-то там лопухи суеверные. Разве их уболтаешь? Сами кого угодно обкумарят. Думай вот теперь, как талант умножить… Да и где он зарыт-то, кабы знать? А не умножишь – айда в вечную долговую яму! Всё чётко, как в аптеке!»

Мысль об аптеке всколыхнула что-то в памяти. Заёрзало, занялось, заныло. Чем-то приторно-сладковатым, терпким и унылым. Впрочем, мысль пока что казалась слаще, чем то, о чём вспомнилось. Однако не успев ей вдоволь насладиться, я снова с содроганием вспомнил о маме: «Что я ей там наобещал? И как это осуществить? Святителю, отче, куда ж ты запропастился?!»

Но вечером я уже с остервенением сошвырнул со стола ночник и решил рано утром убраться из этих мутных чертогов.

Короче, я припозднился, проснувшись лишь от того, что внезапно распахнулась дверь. В комнате горел мягкий свет, но поначалу я не придал этому значения. В дверной проём еле протиснулся дед чуть ли не с дюжиной каких-то пакетов. Пакеты приземлились на стол, и только тут я заметил, что мягкий свет излучала настольная французская лампа, точно такая же, как в моей бывшей квартире, не упустив, конечно, из внимания, на чём она стояла.

– Ты никогда не отдыхаешь, – буркнул я спросонья, припомнив бойкую фразу из старого комедийного фильма, которую герой Жерара Депардье отвешивал в адрес героя Пьера Ришара всякий раз, как тот привычно отмачивал очередной коронный номер трогательной встречи собственной черепушки с чем ни попадя. – Теперь понятно, зачем тебе митра.

Конечно, наезд был не по теме, ведь дед благополучно преодолел дверные косяки – пакетам разве чуть досталось, что не так уже трогает за душу. Но разве можно отказать себе в удовольствии представить, как он волочит в беспросветном мраке оба стола (особенно, тот старый да неподъёмный, казалось, намертво вросший в такие же древние половицы в моей комнате), а также кровать и кресло с кофемашиной – сколько трогательных моментов можно себе навоображать! И как он умудрился проделать всё это в присутствии спящего, и не только не напугать его вусмерть или не лишить рассудка, но даже не разбудить?

А про митру сболтнул по инерции – впрочем, оговорки по Фрейду никто не отменял. Просто вспомнил про одного неутомимого батюшку, что, при случае, мог и в погреб – ласточкой, и с дверью из-за чего-нибудь не поладить. Да сам и рассказывал, что с детства у него была кликуха «Гипс». Правда, с людьми, кажись, – ничего так ладил. Но шишки на лбу набивал знатные, что как-то епархиальный духовник возьми да и скажи ему: «Тебе бы – митру, как хоккеисту – каску!»

И я не спросил, откуда в комнате оказались вещи из моей квартиры, потому как стол, на котором стояла французская лампа, скорей всего был ещё одной вещью из соседской коллекции, так что для мебельного гарнитура, чудесно переместившегося из покоев бывалого бомжа в мои, не хватало лишь последнего стула. Но как я раньше-то не заметил схожести его стола с некогда принадлежавшим мне?

Я вскочил и внимательно огляделся по сторонам. Да, пожалуй, всё, чем теперь было обставлено столь нескромное для начинающего бомжа пристанище, напоминало обстановку моего прежнего жилища! И этот стол, и кровать, и кресло, и даже стул. А такая лампа, да ещё и со светом!.. Вполне достаточно, чтобы снести крышу любому скептику без определённой крыши над головой – даже самому законченному преподу теории марксизма и дарвинизма, несмотря на гипотезу, что бывшими не бывают. И хоть и нередко случается, что именно из тех бывших, которым есть откуда выйти и куда вернуться, получаются завзятые проповедники да истовые верующие, но и улица иногда приучает к излишнему скептицизму. И порой не хватает лишь какой-нибудь лампы с мягким светом, чтобы однажды, проснувшись, очнуться от вчерашних мыслей, осмотреться и хотя бы что-то увидеть в совсем в ином свете.

Как хорошо, что накануне я не наговорил сгоряча лишнего! И не потому, что сосед натаскал провианта. Просто когда надо в чём-либо разобраться, придёт своё время и для потрепаться. Не ради тухлого базара, а чтоб ответить за шальные мысли, кои естественно приводят к не так, как бы следовало обдуманным действиям. И старик, похоже, взаправду оказался на редкость чувствительным к такого рода мыслям.