Михаил Зуев - Кон-Тики

– У меня нет дачи, – сказал я.

– У меня тоже, – поддакнул Вольфсон, – уже продали. И вот, к концу ию… – он сделал паузу, загибая пальцы, – …ня – ты новый заведующий. Чего не знаешь – всему научишься. Стимул будет. С подачи администрации консультантами-дежурантами, когда надо, тебя усилят. Так что – не дрейфь. Ну, лады? – протянул мне руку Вольфсон.

– Лады, Аркадий Борисович.

***

Пятничным вечером я добрался до проспекта Мира часов в восемь. Дверь открыла Дерюгина. Ее изрядно штормило. В узком квартирном коридоре было темно. Из-за приоткрытой двери туалета виден клин света и слышался громкий шум набираемой в бачок воды. Вскоре шум оборвался с неповторимым звуком, с каким уличный автомат завершает налив в стакан газводы за копейку.

– А Цапля где?

Загадочная Дерюгина молча выдала размашисто-неопределенный жест правой рукой в сторону гостиной и, шатаясь, почапала вслед за собственным жестом. Я снял пальто, закинул длинный шарф на полку вешалки, разулся и отправился следом за ней.

В углу гостиной светил трехламповый торшер. В живых в нем осталась одна-единственная лампочка, да и та периодически помигивала – видать, патрон совсем плох. На телеэкране Абдулла и басмачи безуспешно пытались разобраться с Суховым. В пляшущем неверном свете я увидел Цаплю, распростертую по дивану. Рядом на полу неуклюже примостилась Дерюгина – пыталась прикурить, но все время промахивалась язычком зажигалочного пламени мимо сигареты. После третьей негодной попытки я отобрал у нее зажигалку, выдрал из губ сигарету, прикурил и вставил горящую сигарету ей обратно в рот.

– О-о… сп-п-пасиба, Стё-п-па!..

Я нагнулся над содержимым дивана. Купающаяся в трансценденте Цапля одарила самую глубину моей души незамутненным, насколько это было возможно, взглядом, обняла за шею, прошептала:

– Целуй… я ждала… соскучилась… очень… очень-очень.

На полу валялась пустая коньячная бутылка. Рядом громоздилась наполовину пустая литровка венгерского вермута «Кора», а чуть поодаль ждала своей неотвратимой очереди такая же, но полная.

– Что празднуем, девки? – с ласковой интонацией психиатра спросил я.

– Именины сердца! – проорала Дерюгина. – Вот так! Имеем право!

– А… можно… не так… сложно… конкретнее?.. – выдыхал я, снова и снова, раз за разом, целуя Цаплю в пахнущие коньяком влажные теплые губы.

– Дерюгину… сегодня… замуж… позвали!.. – рапортовала мне Цапля в перерывах между смыканиями наших губ.

– Кто? – спросил я.

– Епишин! – заорала Дерюгина.

– И чего?

– Не пойду! – твердо, словно костыль в шпалу забивая, рявкнула Дерюгина и махнула полстакана вермута.

– Почему?

– Он идиот!

– Ладно, девки, все с вами ясно. Есть хотите?

– Хот-и-им! – нестройным двухголосым хором возопили Цапля с Дерюгиной.

– Тогда я пошел на кухню…

Цаплина кухня была особым местом. Каждый раз, оказываясь там, я не уставал удивляться. В этом пространстве еще совсем недавно хозяйничали три взрослые женщины: цаплина мама, цаплина младшая сестренка Зойка и сама Цапля. Три женщины, не чуждые изяществу, высоким мыслям и даже красоте. Ну да, теперь там осталась Цапля в единственном числе, ладно. Но бог мой, как же можно было так засрать несчастную кухню?! Какие неизмеримые усилия нужно было для этого приложить?

Когда только оказался здесь, первое, что я сделал – вымыл всю посуду, что, наверное, с полнедели, а то и дольше, копилась в раковине и на прилегающей к ней тумбе-столе.

Я мыл; Цапля сидела напротив, хлопая глазами. Она даже не догадалась вытирать чистые тарелки, кастрюли, плошки, вилки и ложки. Когда я закончил, Цапля поднялась с табурета, подошла, обняла, притерла меня к стене роскошным бюстом, всегда – к моей радости – оказывавшимся рядом с моими ненасытными губами, и тихо прошептала:

– Какой ты у меня… хозяйственный… За что мне такое счастье…

За три месяца я привел цаплину кухню в состояние идеальной чистоты и порядка. Всё стояло теперь по местам; жиру, гари и грязи не было никакой возможности больше жить здесь. И уж не знаю, почему, – но уж точно не со стыда, стыдиться она не умела, ничему и никогда, – Цапля научилась мыть посуду, и делать это вовремя.

Но была на кухне одна вещь, вмешиваться в судьбу которой мне было запрещено совершенно определенно и недвусмысленно: старая чугунная сковородка. Цапля уверяла, что ее в этом доме не мыли никогда; разве что ополаскивали после готовки горячей водой из чайника – лет так тридцать, а то сорок, а, может, и все пятьдесят. За это время сковорода обросла сверху, снизу и по бокам толстым бугристым слоем то ли угля, то ли кокса.

– Ну, Стеш, ты же не будешь мыть кофейную джезву? – ласково спрашивала Цапля.

– Нет, – кивал я, – так можно весь вкус кофе испортить.

– Вот именно, – смеялась мне карими глазами с длиннющими ресницами Цапля, – тогда зачем мыть сковородку?

У меня не было ответа. Своим взглядом она могла вить из меня веревки.

Я быстро начистил картошки и отправил ее жариться на заслуженную сковороду. Вскоре кухню заполнил неземной аромат; содержимое сковороды стало золотистым.

– Кушать подано, идите жрать, пожалуйста! – проорал я, высовываясь в коридор.

***

– Спишь?

– Что, Цаплёнок?

– Картошка твоя какая вкусная была.

– Головка не бо-бо?

– Не-а.

– Как же вы так – без закуси?

– Как-как… Дерюгина принесла. Хотели сначала по маленькой, а вышло по большенькой… Ты не сердишься?

– На что?

– Что мы нажрались.

– Так ведь вы девчонки-то уже большие.

– Ну да. Но ты все равно прости, если что.

– Если что, прощаю.

– Понимаешь, я Дерюгиной никогда отказать не могу. Мы с ней как сестры. Двадцать два года уже.

– Получается, вас – три сестры?

– Это как?

– Ну, ты, Зойка и Дерюгина.

– Нет. Две.

– Не понял.

– Две. Я и Дерюгина.

– А Зойка?

– А Зойка – говнюшка.

– За что ты ее так?

– За всё. За всё хорошее. Сигарету прикури, пожалуйста.

Луна выпорхнула из-за клубистых туч, нарисовав в неверной темноте цаплино лицо невероятно бледным, а вместо глаз нарисовав два колодца.

– На, – затянувшись сам, протянул я сигарету Цапле.

Сигаретный огонек, пыхнув, коротко бросил на цаплино лицо багровый отсвет огня преисподней.

– Папа с матерью всегда цапались, сколько себя помню. Потом хотели разводиться. Потом Зойка родилась – мне десять было. Мать ее родила и тут же увезла к своей матери в Куйбышев. Она там три года жила.

– Почему?

– А хрен знает. Короче, сбагрила она ее. Хорошо, не в детдом. Потом, через три года, говорит – поеду за твоей сестрой. Единоутробной. Ну, я так обрадовалась! Кровать купили двухъярусную. Я всех своих кукол в порядок привела. Платья им стирала, гладила! Сервант игрушечный с игрушечной посудой пошли с папой купили. Я посуду расставила, значит, игровой уголок сделала. Кукол рассадила. Жду, места себе не нахожу. Как же, сейчас сестра приедет! Через несколько дней заявляется мать с Зойкой. Эта – мелкая, тощая, сопливая, какая-то забитая. Я к ней, она за материн подол, отворачивается, дичится. Я ей говорю – Зоя, я Юля, сестра твоя, пойдем, я тебе кукольную комнату сделала! Ну, пошли. Она сначала молча сидела, смотрела. Потом осмелела, встала, стала кукол трогать. Я обрадовалась. Мать мне говорит: выйди, не смущай ее, видишь, не обвыкся еще ребенок на новом месте. Ну, я вышла. Захожу потом – а эта все пораскидала, так еще хуже того! Нашла у меня в столе канцелярские ножницы, и куклам волосы пообкорнала! Я глядь – а куклы все лысые. Села я посреди комнаты и заплакала…