Сергей Малай - Мутант

– Марин, мы же не столько выпили! Но какая заманчивая двусмысленность звучит в твоих словах!

– Вот ты кобель, оказывается, какой! – засмеялась она. – Я не про то, правда!

– А про что? – разочарованно протянул я.

– Слово «умереть» что означает, как думаешь? Точнее, что оно означало раньше, изначально?

– Думаю, ровно то же, что и сейчас. Кирдык, короче.

– Оно означало что-то вроде «приобщиться к Маре», уйти в её мир. Мара – это богиня смерти, хозяйка перехода в другой мир, в другое состояние.

– Ах вон ты про что! А слово «родиться», значило «приобщиться к Роду»? Он, я забыл, чего там повелитель?

– Повелитель всего.

– Так ты родноверка! Тут у вас община, что ли?

– Нет здесь никаких общин. И вообще, я к этим людям, что наряжаются в русские сарафаны и прыгают через костёр, не отношусь. Хотя и не осуждаю. Они по-своему ищут путь к своим богам. Не их вина, что ищут наугад.

– Так ты им подскажи куда итить-то!

– Не могу. Нельзя.

– А мне, значит, можно? Я не ищу этого пути.

– Ты уже на нём.

– Здрасьте вам! С каких это пор? Почему я сам про это не знаю?

– С тех пор, как ты родился. Теперь иди и поспи. Я потом позову тебя.

– Ты что, серьёзно? Только разговорились…

– Иди, Андрей.

Ничего не поделаешь. Наверное, я всё-таки задел её больные места. Надо было меньше болтать, а больше слушать. И вечер бы закончился чудесно. Мог бы сообразить: девушка не замужем, живёт в глуши, бабка с детства по ушам ездит травничеством, да ещё, наверное, и заговорами какими-нибудь. Мама… гм, «приобщилась к Маре». Долго ли тут в мистику впасть? А я, как слон в посудной лавке, со своей критикой. Эх!

– Ну что ж, спокойной ночи. Может, проводить тебя?

– Нет, спасибо, я здесь остаюсь.

– Ну, я пошёл.

– Иди.

Демьяновны в доме не было. А может, уже легла спать в своей комнате. Стараясь не шуметь, я откинул одеяло на предназначенной мне кровати, оставил из горки подушек одну, переложив остальные на сундук, и завалился спать. Винцо, видимо, сделало своё дело – уснул почти мгновенно.

Проснулся я от грохота. Бабахнуло так, что стекла затряслись. Света в комнате не было, но с кухни жёлтой полоской, разделившей комнату на две части, проникал свет, и ещё оттуда слышались негромкие женские голоса, приглушаемые шумом дождя. О чём они там говорили, я спросонок не успел понять, но чётко различил слова:

– Так ты думаешь, это он?

– Да он! Он, бабушка!

Сквозь полудрёму я ещё успел поразмышлять, не обо мне ли речь, и в каком смысле «он». Я-то я и есть, но они, может, о ком-то другом? И тут мой сон как рукой сняло: дождь! Да сильный! А экскаватор-то на самом краю бывшего острова, из которого мы выбрали глину! На такой почве, что подмоет её на раз. И рухнет тогда мой железный конь с обрыва. Я же его даже ковшом в дно балки не упёр, идиот! Оставил в транспортном положении, переезжать собирался, и ушёл! Подставлю всё ДРСУ! И с меня точно шкуру спустят.

Впрыгнул в трико и шлёпки, которые стояли рядом с кроватью, наскоро натянул на себя футболку, нашарил в кармане рабочих штанов ключ от кабины. Надо отогнать от края выработки хоть на пару метров! Намокну, зато душа будет спокойна.

Выскочил в кухню. За тем же столом сидели Демьяновна, Марина и ещё какая-то молодуха примерно Марининых лет – роковая брюнетка, мельком пронеслось у меня в голове. Лицо у неё такое было… красивое, породистое, но чересчур серьёзное, что ли. Прям зловещее какое-то. Как у школьной училки перед годовой контрольной. Видать, они что-то такое тут обсуждали важное, что она так насупилась. Одета была то ли в плащ по случаю дождя, то ли в пеньюар какой-то особенный, рассматривать было некогда.

Наверное, моё появление было полной неожиданностью, особенно для брюнетки. Она так уставилась на меня, не мигая, глазищами цвета стали, будто я из преисподней выскочил, а не из соседней комнаты.

– Здравствуйте, – на ходу кивнул я ей. – Демьяновна, я побежал экскаватор отгоню от края, а то рухнет, зараза, с обрыва. С чего вдруг гроза такая? Вроде ж ни облачка не было!

Но это я уже скорее для себя сказал, выскакивая на веранду.

– Андрей! – услышал я голос Марины, когда выбежал уже за калитку.

Обернулся:

– Что?

Они стояли на крыльце все три. Как раз сверкнула молния и осветила их как днём. Все смотрели на меня, как на покойника – торжественно-печально.

– Не бойся! – крикнула Марина. – Всё…

Остальные её слова потонули в сильнейшем ударе грома. Я чуть не присел.

«Бойся-не бойся, а бежать надо, – подумал я. – Потом спрошу, что она хотела сказать».

Шлёпки я потерял в грязи на первых же метрах. Хрен с ними, потом найду, босиком ещё и быстрее добегу.

Но не добежал. Внезапно всё тело пронзила страшная боль. Свет в глазах померк, да мне было и не до света, и не до глаз. Я провалился в сплошную, полную невыносимых страданий тьму. Как бы вдогонку, краем сознания, то ли услышал, то ли кожей почувствовал ещё один раскат грома.

Возможно, я орал диким голосом, но не слышал своего крика, возможно, извивался в судорогах, но не ощущал ни грязи под собой, ни дождя. Промелькнула только мысль, которая запомнилась: меня убило молнией.

А потом тьма сменилась невыносимо ярким и таким же мучительным светом. Это не был «свет в конце туннеля», который описывали доктору Моуди его недоумершие пациенты. Я никуда не летел, мне не мерещились умершие друзья и родственники, не манило вперёд приятное сияние где-то впереди. Обжигающе белый свет был всюду – и вокруг меня, и внутри меня. Каждая клетка моего тела была пронизана этим сверхъярким светом, мне было невыразимо больно. Одновременно я чувствовал тошноту и какое-то онемение тела, и полное отсутствие тела, но сознание не отключалось. Не было жизни, смерти, и вообще ни-че-го, а моё Я и не плавало, и не парило – просто пребывало в этом безжалостном и безбрежном ярком кошмаре.

Сколько это длилось, я даже не пытался определить. Может, секунду, а может, вечность. Времени для меня тоже не было. И всё-таки оно кончилось. Не сразу. Вначале свет начал сгущаться и терять свою казнящую яркость. Или сознание стало к ней привыкать. Наметились неясные пятна, которые были чуть менее яркими, чем остальное пространство. Пятна чуть-чуть отвлекали меня от страдания, причиняемого светом. Да и само страдание – я бы даже не назвал это болью, поскольку тела уже не чувствовал – стало постепенно ослабевать.

Потом дело пошло быстрее. Пятна стали явственнее и мало-помалу обретали какие-то, пока не угадываемые, но конкретные очертания. Что-то из этого света образовывалось. И я уже пытался понять, что это. Параллельно и моё Я будто во что-то помещалось, обретало форму вместе с этими пятнами. Я не мог видеть, но ощущал это что-то. Наверное, так моллюск ощущает свою раковину.