Олег Первушин - Polaroid. Хроники Кулуангвы

Я в этот момент тихонько отползал от него под ветер…

Не выходил из-дому неделю. Сжег всё в каморке, что можно было сжечь…

Мой отец убил медведя в упор (тот опетлил его). Отец называл медведей пренебрежительно «лесными коровами». Я же в детстве убежал в страхе из тайги от простых следов.

Чем больше я хочу убежать отсюда, тем больше мне надо тренироваться. Чем больше я тренируюсь, тем больше рискую.

Мой первый гардероб совсем никуда не годиться. Перья смерзаются. Видимо, перьевую одежду можно одевать лишь под низ и не на голое тело. Перья салятся. А так всё, казалось, просто – связывай перья помельче и всё. Иллюстраторам моего горького повествования придется обойтись без экзотики. Стёганый ватник, который при свете лучины я сейчас дошиваю проволокой, состоит из клеёнки (удалось вчера найти кусок метра полтора-нА-два между стенами в дизельной) и птичьей кожи (плюс даже куски изоленты) вполне бы смотрелся в магазине полярного снаряжения – яркие пятна клеёнки, забит гагачьим и гусиным пухом, очень тёплый. Но купаться в нём, падая в проруби или пересекая трещины, не рекомендуется – утянет на дно. К телу примотан верёвками – сразу не выпутаешься, не сбросишь. А если и вылезешь на льдину – клеёные швы и кожа разойдутся. Проволока режет ткань.

А уж угроблено птиц!!! После меня останется жратвы больше, чем от прошлых зимовщиков.

Пока проедаю их зелёный горошек… Уже подташнивает.

Цеплял крюком содержимое вельбота и достал… ржавую саблю, или что-то на неё шибко похожее (по Первой Конной). Надраил, как кот яйца! В свете вспышек из печки мозжу головы Метросексуалу и Хмырю…

Растения у меня на окне чахнут, и голубь сдох. Я выкопал летом дикого (как говорили мне родители) лука, а в науке он – луговой, заячьей капусты и еще чего-то съедобного. Перегной принесли растаявшие льдины. Была земля предшественников, опилки, зола. От лучин изба почернела. Катастрофически не хватает знаний по радиоделу, двигателям, садоводству. Сопромат, ах сопромат, как тебя бы вспомнить! А так можно было б послать сигнал электросваркой в космос, спутникам.

С головой плохо. Теряю чувство меры в писанине!

Дабы посмотреть баркас, приходиться рубить лёд. Зато, вода прозрачна, как богемский хрусталь или алмаз. Правда, ни того, ни другого я в жизни не видел. Не смог обаять в Москве номенклатурщицу, а в Институте их было пруд пруди. Придёшь после смены, а они все «от Диора» и ботают не по-нашему.

Жалею, что не читал книг о полярниках – считал их в сравнении с потомственными северяками – говном. Как страшных номенклатурщиц рядом с красавицами. Может это и так, но у них снаряжение НТР (Научно-Технической Революции), а у меня одна моя шуба – десять кило. И он знает, где он, по карте, по геологии легко определит координаты.

Этот мячик, что нашелся в радиорубке, – интересная вещица. Вчера забрал его к себе на хату. Наверное, у меня были ночные глюки – обкурился ягеля, не мог заснуть, считал овец, слушал ветер. И в какой-то момент мне показалось, что мяч, на который я долго смотрел, стал светиться каким-то слабым зеленоватым сиянием в темноте. Это явно мне не показалось, так как я отчетливо видел старый будильник на той же полке, время: 3 часа 27 минут.

Вокруг же было темно, как в жопе (так Чапаев Петьке говорил). Тут я, по-видимому, и заснул. Утром вспомнил, когда пошел на двор поссать. Будильник остановился на 3:28. Смешно и странно.

Занимательно, но факт – мячик связан с документами в саквояже. Что-то тут подозрительно «веселое» происходило на станции до моего появления.

Мяч меня согревает по ночам. Или так кажется. Один раз проснулся – печка сдохла, холод чертов. Давно бы замерз, ан нет! Мяч со мной. Держу его под боком, сплю как сурок. Странные, странные сны.

Между грудями прорезь, имитирующая главную. В зеркалах отражается ее томящееся тело. Груди – огромные спелые арбузы со снятой кожурой. Треугольник между сосками и нижней, главной прорезью. Талия свободно умещается в этом треугольнике, а бедра при этом в три раза больше ее по диаметру. Ее кредо ей в тягость. Она неумело показывает только огромную жопу, закрыв ноги простыней. В зеркалах жопа, жопа, жопа. Волосы – лен. Волосы на головке, которая меньше грудей и, уж, конечно, меньше ягодиц. Руки по грудям. Безвольные, только заламывать в бессильной надежде, что кто-то силой переступит ее кредо. Пухлые голяшки и над ними (затронешь – колышутся сами по себе) – ляжки. Где зверь – хватать эти ляжки?! Владеть пятью шарами? Прямой спиной? Жалеть о коротких руках, не способных враз обнять эту жопу? Она не с такой нежной кожей, но без обруча, поэтому все предпочитают ее.

Волосы Ниагарой облегают ее тело. Она уходит.

Мокрые волосы облегают талию. Она уходит.

Она подымает руки, пытаясь соорудить прическу, и видны груди. Я помню их; кажется, что они на ладони. «Н-наа!» Кто-то разводит ладони и подымает вверх, когда она подымает руки. Даже когда она делает это одной рукой, это тоже происходит, но несколько смещенно. И в это время тот, кто получил разрешение на ее кредо, упирается сзади. Будто ей приходится так изгибаться каждый день. А он горячими ладонями раздвигает ягодицы. «Нет! Нет! Нет! Ты же знаешь мое кредо!!!»

Тогда между ладонями умещается талия. Волосы на затылке показывают, как она… насаживается и… ссаживается. Она уходит…

Волосы играют со мной, не показывая румяную попочку.

Потом вижу огромную иголку со жгутом, которая всаживается в мой трепещущийся член, обматывается вокруг него петлей, опять всаживается, обматывается, всаживается. Снова, снова. Кровь бьет фонтаном!

Не сны, а просто какой-то садо-мазо-эротический-навигационный альманах получается.

Проснулся – не поверите: жара в кабинке. Я голый, как всегда (одеть-то нечего), мяч, или то, во что он превратился сейчас, облекал мои скромные, сухие бедра, мой член, черной темной, тепло-горячей массой и слабо вибрировал. Когда я в ужасе схватил «это» руками, сорвал с себя и отбросил в сторону, на мой живот вылилось так много спермы, будто я пять палок бросил за ночь. А ведь мог бы! То есть так оно, скорее всего, и было. Смотрю на мяч, а он, скотина, в углу уже лежит кругляшом, и «улыбается», весь мокрый.

Да! По описаниям этого немецкого профессора, что был тут на станции до меня, мяч имеет свое имя – совершенно дурацкое, три дня пытался запомнить – Кулуангва.

Дом остывает и скрипит. Сухое дерево трещит не очень, а в осиновом бору, если его прихватил мороз – просто канонада! Все бревна поскребаны медведем. Скребется возле моей головы в сорока сантиметрах через стенку – неужели чует. Али енто кака-то духовна обчность? Мачта воет. Дом сжимается: «Оххх!» – в ромб, хоть и укреплен тросами. Как бы перетаптывается. Потом наползут туманы. Уйдет медведь.