Артемий Ладознь - Дымка. *Nebh. Об он пол чресплесе восчресплесь

Так вот, в подобном же ключе и наилучших побуждениях наваял Шатан – отщепенец востока и мост с запада на запад – свой «Интернат-УнтерНет». Мораль: восток инертен и непассионарен, неукоренен и оттого отчужден. Все герои характерно апатичны. Это и не прот-, и не ант-агонисты, а – позволим себе домыслить за автора (памятуя зде-опущенный посул о выводах, что ему суждено сделать из своих же слов) — анагонисты , что ли. Надо думать, автору хотелось бы в это вложить укор в имманентной и даже эндемичной апатии, этакой причудливой аполитичности, что имела своей ироничной изнанкой оппортунизм анти-Площадного пошибу. В самом деле, это же так просто: чего это мы, запад, должны за них впахиваться? Нет чтоб самим взять да выгнать террористов, сепаров… и себя самих – «изжить из себя себя». Ну, стать собой, перестав быть «не тем» собой. Одним словом, Восток, хватит предавать BundEhr-BondEur-PundArya, iWasca /избранносвязанность и романо-германские ценности (присягу коим тебе еще предстоит принести, и помогут тебе в том, разумеется, неоязычники – родноверы, добробаты и прочий цвет вика-викарианства-поттерьянства-арианства).

Тебе, Восток, еще предстоит-де вкусить плодов мудрости, если боишься гроздьев гнева. Понять, как непросто учить патриотизму за тысячи миль вдали от родины (то есть, в эпицентре западных ценностей – на Западе). Оценить квинтэссенцию мысли Андмуховичей, призывающих (процитируем без купюр и ущерба смыслу) буквально «наводнить собой Европу», чтоб сей fait accompli стал для них достаточным пердимоноклем, имеющим подтолкнуть их к предоставлению нам вожделенного членства. Воспевая членство как устремление, своего рода эйдос (реализуемый в начальных формах, как-то гастарбайтерство и задомытие ввиду неиссякаемости спроса на соответствующий сервис в дряхлеющих средостениях), не стоит забывать центральную теорему диалектики патриотизма: идеал патриота – урвать в забугорье, а оттуда мешать «врагам» (/инако/мыслящим) отстраивать «нацию» (клуб тако-чтущих). Отсюда, всякие эксцессы исполнителя тонут в сравнении с высокой целью, так что ни коррупция, ни озорства добробатов (чья «гуманитарная» миссия сопряжена с именованием их «заложниками» в случае пленения) не должны смущать ни адептов, ни гуру подобной Диалектики 101, дихотомии восхождения к небесам сотен (тем!), эктомии царства «воинов света».

Что же до вышеупоминаемого опуса дражайшаго Шатана (который позже снизошел до распространения «неукорененности» и на материковую часть патриотического глобуса, или атласа вселенной), то остается пожелать ему дальнейшего диалектического просветления, будь то в части отыскания корней апатии (режим военно-блокадной подвешенности – чем не пыточная?) или же обретения более убедительных оснований для синдрома «никого не жаль». В последний верится с трудом: все же автор умудряется вызвать сочувствие ко всем персонажам, причем капитанов сознательности (или оппонентов апатирования) по непостижимой иронии выставляет несимпатичными, малоубедительными и едва ли способными вдохновить на перемену сознания (сверх измененных состояний, в коих сами склонны временно пребывать). Животных у него тем жальче, что и людей нарекает животными прозвищами («игуана», «хамелеон»), причем на фоне явно очеловеченных образов первых (жалостливые собаки и бдительные голуби). Он не ненавидит «апатичных» Павлуш и не воспевает самовозгонку Гейнсов. Скорее – тех и этих (всех) использует. Прагматично задействует для пользы дела. Подобно Пречестному Эйбу, сквозь манжетные куртуазности провозглашавшего генеральную линию и пролагавшего маршрут для котла и ледокола демократии.

Шатан … он и есть Интернат-УнтерНет . Тем жальче их всех – особенно в диссонансе с его искусственным, приклеенным к сюжетной линии, диссонансным же лейтмотивом: «никого не жаль!» Впрочем (обнадежим прогнозом при стабильно подвешенном статусе в стиле жуликоватых рейтинговых агентств и прочих гадален), сей сдержанно-пессимистичный рейтинг не без outlook на становление чем-то б о льшим в смысле категорий спецшкол и мастерских.

Эта земля всегда служила не столько полем брани к банальной территориальной экспансии, сколько сакральным футбольным мячом. Ибо, помимо ресурсов вроде жирных черноземов да дешевой рабсилы, речь шла о тектоническом разломе и цивилизационных столкновениях. Начиная с Папы Льва, ничтоже сумняшеся выписывавшего индульгенции-фетвы на крестовый поход супротив восточных славян, что (давно ль?) оказались «язычниками и еретиками», всякое злоупотребление против нелояльных было дозволено – и проблемой было разве что подогнать благовидный предлог под дальновидные планы. В ловких руках грозным оружием и непререкаемым критерием могут стать и такие гибкие максимы, как «чистому все чисто» и «вся дозволена – не вся на потребу». Толкуй произвольно – действуй без оглядки на кривотолки, ибо «всяк озирающийся неблагонадежен». Нареки икс «свободой» – и не оставляй игреком камня на камне ради свободы, притом в первую очередь там, где осмелятся иметь иные мнения об этой самой свободе. Так или иначе, democrisy (democratic hypocrisy) потерпит всякую гибкость толкований, но не вопросы в свой адрес! Разумеется, то же касается постмодерновой парадигмы, не спешащей самое себя поставить в ряд произвольных нарративов, равных среди равных и притязающих разве что на относительную истинность в промежуточном забеге.

Как у всякого подляшного, совесть Дмухарского боролась меж амбициями неограниченной имперской экспансии и необходимостью придать оной хоть видимость ecclesia universalis, или совета не совсем нечестивых. Кроме русских коллаборациантов и даже фюреров инородного националиста вроде Содмецова (опиравшихся, в отличие от люда посполитого, скорее на некогда модные и условно-научные расовые спекуляции, нежели на чисто русское прекраснодушие, в превратной модальности эксплуатируемое), о судьбах «свидомитскости» более всего радели (сейчас будет немного сакраментально) провербиальный /g/astro-hungry генштаб да полонские освободители. Из тех, что не копейничают в части конфликта интересов, исполняя унию с искренними планами креолизации во благо спасаемых. Если откровенно шляхетские имена пастырей-кардиналов восходят к генезису унии, когда компромисс был скорее средством от верной гибели, геноцида (на фоне правопораженности неизменно про-московски расположенных православных западных земель), то подчеркивание аутентичности «позднепр о стой мовы» (якобы более живой, чем – письменной общерусской) навыкло стыдливо умалчивать корни всех этих шероховатостей-отличий, густо пересыпанных полонизмами-германизмами, которые впоследствии подлежали дальнейшей систематизации по якобы автохтонным образцам-породам. Целью было, разумеется, подчеркнуть отличие суржиковых новонаслоений от общерусских паттернов, когда, к примеру «робитиму» (робити йму, т.е. должен буду сделать или сделаю) не то кроет, не то выпячивает «арийские» концы (sollen/shall/sceall). Наконец, как младокоренизаторы вроде Почуй-Правицкого порой поражались, с какого дуба обрушивались на них новообразования вроде «трымати» (коих полонизмов не знавала и условно-живая пр о ста мова/мълва), так и систематизаторам купно с продвинутыми юзерами да знатными алфавитных дел экспериментаторами вроде, соответственно, Спол-Штатского и Бранко в голову не приходило заменить автохтонные индексы вроде «руськи женщины» известными новоделами. Впрочем, воинствующие реформаторы всегда держат козырь в рукаве: апеллирование к креативной гибкости, перенниальной живости новотканного языка, замахивающегося и не на такие заявки (как и на агрессивную отповедь хульникам-маловерам).